Три недели покоя

— Уйдите, — глядя на него в зеркало, сказала она. Он стоял. Она обернулась и, не помня себя, топнула ногой: — Разве вы не видите, я раздета? Уйдите!

Он постоял секунды две, покачиваясь с носка на каблук, уступчиво усмехнулся и вышел.

Лиза дрожала, у неё прыгали губы, ноги опять ослабели, противно и жалко.

— И-и, девушка, — поправляя и бренча на запястьях браслетами, сказала посажёная мать, — он тебя бережёт, другой попользовался бы в своё удовольствие, — наш-то вон какой с тобой обходительный. Чем ты его купила?

— Не я его, он меня покупает! — исступлённо крикнула Лиза.

И заломила руки, закинула голову. Но опомнилась. Показывать им своё отчаяние? Своё бессилие? Им показывать? Нет!

Продолжая играть золотыми браслетами на толстых запястьях, посажёная мать сказала:

— А ты покрикивать-то погоди, сначала окрутить под венцом надо, дурочка, тогда уж характер свой и выказывай. Да только с нашим много не накапризничаешь, не зря Кондратию Прокофьевичу, папаше крёстному, племянник родной. Наш-то живо уймёт.

— Стойте, барышня, горе мне с вами — три дня до свадьбы осталось, а у нас с подвенечным шитья да шитья.

Разбитая, прибрела Лиза к себе в комнату, когда ловкие пальцы портнихи кончили общупывать её, застучала швейная машина и можно было не слушать больше наставлений посажёной матери. Уйти, запереться, скрыться от них. С некоторых пор у неё появилась привычка, войдя к себе, прислониться к стене лбом и постоять так. Глупая привычка. Как будто, если ты упёрлась в стену лбом, что-то тебя озарит. «Не написать ли Татьяне Карловне?» — подумала Лиза. Зачем? Разве она поймёт, что сейчас происходит в Лизе? Лиза сама не понимает. Обрывки мыслей горячечно бродят в голове, сердце томится, вся душа ноет и мечется. «Стучи в барабан и не бойся». А Лизе хочется крикнуть: «Спасите!» Она боится. Крик стоит в горле, как воткнутый кол, душит и давит. Всегда она была робка, робка. Всего боялась с детства. Отца с бычьими, налитыми кровью глазами, его пьяных речей, проклятий матери, институтских учителей, сухих и казённых, дортуара с рядами одинаковых железных кроватей. Всяких изменений боялась. Всё ожидала чего-то дурного, нехорошего. Татьяна Карловна сказала: «Тебе нужен такой муж, такой сильный и властный, чтобы всецело управлял тобою и твоей жизнью».

У неё не было подруг. Те щебечущие барышни в пелеринках, потупляющие глазки, полные секретов и сердечных тайн, — разве подруги? Неужели сёстры Невзоровы вышли из нашего Мариинского института, где низкий и мрачный вестибюль, холодные классы и всё пропитано казённым духом?.. А Елизавета Васильевна?.. Значит, по-разному кончают институты? Если бы у Лизы был более смелый характер! Если бы тот мир, в который случайно она заглянула, был чуточку ближе!

Она взяла Добролюбова. Книга Добролюбова — единственное, что связывало её с тем миром. Мостик через пропасть. Разве когда-нибудь у Лизы хватит решимости перейти через пропасть? Она взяла Добролюбова и ненасытно и горестно принялась читать статью с середины, с той страницы, где начинался рассказ о Елене. Но скоро отложила. Хотелось подумать. Мысль настойчиво возвращалась к Владимиру Ильичу. Что он хотел разбудить в ней? Какой замысел был у него?

Лизе очень помнился Владимир Ильич на пароходе, оживлённый, полный внутренней жизни, ласковый и дружный с матерью и сестрой. Лиза тогда уже догадалась, что они из иного мира.

Или Лиза помнила сцену в Казани, когда приказчик грозился и топал на грузчиков, а они молчаливо стояли на своём, как стена, и Лиза по лицу Владимира Ильича догадалась, что он сочувствует грузчикам, их борьбе. Одна фраза Владимира Ильича особенно врезалась в память: «Надо сохранять в себе чувство достоинства. Воспитывать в себе чувство достоинства». Что он хотел этим сказать? То и хотел, что сказал! Что подло и гадко себя продавать. Вот что он сказал, и ты всё поняла. Но разве я не люблю Петра Афанасьевича? Разве…

В дверь постучали. Лиза не отозвалась. Ещё постучали. Стук. Стук. Стук. Три раза. Требовательно, коротко, резко.

— Я вам заявляю, Елизавета Юрьевна, — переступив порог, сказал Пётр Афанасьевич, — я вам то заявляю, что криков не люблю, а тем паче при людях. Так и знайте на будущее время. А ещё в институте учились! Вас в институте учили, чтобы на мужа кричать?

— Вы мне не муж.

— Цыпочка моя, да ведь скоро…

Он к ней шагнул и с тем появившимся в последнее время взглядом, который страшил Лизу, грубо обнял её. Она в ужасе упёрлась в его грудь кулаками, вырываясь, откидывая голову, чтобы не дать ему губы.

— Не смейте, не смейте!

Несколько секунд они боролись. Он мог бы её смять, изломать своими руками с волосатыми пальцами. Но отпустил. Поправил галстук, всегда новый, кричаще цветной, прогладил на ту и другую стороны бороду, всё ещё тяжело дыша, но понемногу успокаиваясь.

— Ладно — не трону. Невеста. Невеста промышленника Петра Афанасьевича чистой должна быть, как ландыш. Дворянство ваше люблю. Нищее, а дворянство. И вот эту белизну вашу. Беленькая. Пугливая. А я и люблю, что пугливая, дикарочка ты моя нецелованная…