Три персонажа в поисках любви и бессмертия

Бывшие собратья Павла по Оксфорду, коллеги и прочий цвет науки неоднократно писали ему, обращались за советами, просили о встречах, но Павел взял себе за правило не отвечать на их письма. Когда же Польская академия наук избрала его своим почетным членом, и церемония вручения диплома должна была состояться в посольстве со всеми почестями, он вдруг разволновался, согласился, уже было оделся, позвал экипаж. Но в последнюю минуту передумал и сказался больным. Хотя болен он не был. Диплом же ему впоследствие прислали заказным письмом.

Послесловие

Что между ними общего?

На первый взгляд ничего.

Средневековую принцессу-дурочку куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с…

В середине восемнадцатого века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по– хорошо продуманному плану и вдруг…

Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце девятнадцатого века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут…

Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам. Так что же между ними общего?

Лишь одно. В неразберихе обстоятельств и событий все трое ищут любви и бессмертия.

Да еще, пожалуй, то, что я написала эти три истории по-русски. А что удивительного, спросите вы, в том, что автор по имени Ольга Медведкова пишет по-русски? А удивительно (для меня самой) то, что я уже тридцать лет живу во Франции. Я родилась в Москве в 1963 году, училась во французской спецшколе, потом в Московском университете, а в 1991 году уехала жить в Париж и с этого момента стала писать по-французски, как научные работы, книги по истории искусства (это моя профессия), так и художественную прозу. Так что в книжных каталогах после моего написанного латиницей нефранцузского имени, которое французы норовят всегда немного сократить, ну хоть на одну букву, стоит: «французская писательница». При этом художественную прозу по-французски я пишу большей частью про Россию или про русских.

А два года назад что-то со мной случилось и даже, можно сказать, стряслось. Я шла в библиотеку по Пале-Руаяль (есть такой аккуратный сад в стиле Ленотра в самом центре Парижа) и вдруг подумала: а почему бы мне не написать мою следующую книгу о Баксте (который тоже большую часть жизни прожил в Париже) по-русски? И в тот же момент у меня засверкало в глазах, забилось сердце, и мне страстно захотелось это сделать. Я позвонила коллеге и подруге Юле и спросила ее: а что, если мне написать эту книгу по-русски? И она без тени сомнения в голосе ответила мне: разумеется. Я ей до сих пор благодарна за эту веселую и бесстрашную интонацию, которой она меня заразила.

Дальше больше. После книги о Баксте я не успокоилась и написала еще и эти истории. И с тех пор пишу на двух языках и чувствую себя «двуязычницей». Как же я осмелилась писать по-русски не только интеллектуальную, но и художественную прозу? Ведь русский язык у многих из нас, живущих давно за границей, окрасился в тона того языка, на котором мы главным образом говорим и пишем, а многие – я в их числе – и думаем. Да и в самой России за последние тридцать лет язык сильно поменялся: ведь я уехала до компьютерно-мобильной эры.

Только ведь кроме одного какого-то языка, данного нам при рождении – то есть, извините, случайно, – у нас есть еще порыв к языку, томление по языку всегда другому, какому-то еще, далекому, шелестящему, едва слышному. Иногда это язык, который мы учили в детстве, иногда тот, что мы слышим на улице, путешествуя, ничего или почти ничего не понимая. Иногда это наш родной язык, оставшийся где-то позади, ставший семейным языком нежностей. А иногда это наш банальный, повседневный, рабочий язык, который вдруг оборачивается своей тварной, смертной стороной, и по нему вдруг начинаешь тосковать, как будто его больше нет или он еще не случился.

Всегда это мечтание, эта грусть о языке заряжены творческой энергией. А без этой энергии мне скучно. Я имею в виду не столько язык как таковой, сколько язык искусства, любого искусства. Если относиться к языку как к данности, как к чему-то, что «и так мое», то, мне кажется, за перо и браться не захочется. Если не помнить, что все написанное, нарисованное, вылепленное, построенное – только перевод на вот этот язык с какого-то иного языка. А с какого или с каких, на какой или на какие, каждому решать. Выбор огромен, как мир: каменный, растительный, птичий, животный, человечий, ангельский… Но ведь ни один перевод не точен. В конечном счете язык мне интересен если не чужой, то по крайней мере «свой как чужой». Или наоборот.