Три песеты прошлого

— А не могли бы вы дать мне еще и большую тубу?

— Тубу?

Тубу сунули в мешок, Пепа Тереса его даже зашила. Туба, правда, была тяжеловата, еще как, черт ее подери, нести ее будет нелегко, но Висенте больше беспокоило, а что скажет отец? Но он не унывал: в такой час, пожалуй… И в самом деле, он пришел домой, открыл дверь и никого не встретил. Когда немного погодя он вручил огромную трубу дяде Ригоберто, тот осторожно вынул ее из мешка, приложился к ней щекой и стал поглаживать ее огромными ручищами. И только от этого движения от трубы исходил музыкальный дух, а когда дядя Ригоберто хлопал по ней рукой, она отзывалась басовитым гудением. Потом открыли чемодан. Ты представляешь себе, как пахнет сельская табачная лавка? Острый и пряный запах щиплет ноздри, и ты говоришь: ага, это нюхательный табак, каких только сигар и сигарет ты не найдешь там, они сохнут на полках, век бы не уходил из этой сельской табачной лавки. В общем, от чемодана исходил примерно такой же запах. Он чувствовался сразу. Не надо и открывать. В одном конце лежало пачек десять дешевых сигар с портретами красавиц на крышках, перевязанных шелковой лентой, дядя Ригоберто поднес их к носу и, закрыв глаза, произнес: ах! Вспомнив, как дядя Ригоберто сидел в забытьи в “Музыкальном Атенее”, а музыкант, игравший на треугольнике, пускал ему в лицо дым под звуки “Испанских цыган”, Висенте подумал, что тетя Лоли, чего доброго, начнет курить, а дядя Ригоберто тем временем бросил на него вопросительный взгляд, и тогда Висенте разглядел в чемодане и другие вещи. Дядя Ригоберто извлек со дна какую-то папку, а под ней ровными рядками лежали пачки банковских билетов — Висенте вытаращил глаза, но дядя Ригоберто не обратил на них никакого внимания. Он раскрыл папку и стал не торопясь просматривать содержавшиеся в ней бумаги. Тут были и листы нотной бумаги, написанные от руки, и печатные ноты. Насмотревшись, дядя Ригоберто захлопнул папку и положил обратно. И тогда, миновав деревенскую лавку и углубившись внутрь дома, Висенте снова почуял запах полей, который дядя Ригоберто так долго хранил в доме своего друга в Альбале. В упакованном виде, как говорится. Чемодан был разделен полосками картона на многочисленные отсеки, и в них лежали, перевитые стеблями испанского дрока, образцы всех трав, листьев и цветов, какие удалось собрать дяде Ригоберто за всю свою жизнь. К каждому пучку была прикреплена бумажка, на которой уже выцветшими чернилами были заботливо и аккуратно выведены какие-то слова. Те самые редкостные слова, которые коллекционировал дядя Ригоберто, — Висенте охотно переписал бы их, чтобы потом вспомнить их и насладиться их ароматом. Дядя Ригоберто начал указывать ему на эти надписи, говоря: видишь? — видишь? — видишь? — и Висенте читал: буквица, калган, росянка, ландыш. Но дядя Ригоберто остановил его, подняв руку:

— Вот эти все и еще другие ингредиенты, о которых я узнал из английского справочника, нужны для того, чтобы получить живую воду, секрет которой знали еще в семнадцатом веке. — Висенте изумленно и подозрительно покосился на него, а он продолжал: — Знали еще в семнадцатом веке. Если ее принимать каждое утро натощак — омолаживает. Когда кончится эта проклятая война, мы достанем остальные ингредиенты, например подвздох и лапы старого кролика, жаворонка и прочее, я приготовлю эту воду, донья тетя Лоли будет ее пить — и помолодеет.

— Боюсь, уже поздно, — сказала тетя Лоли.

— Почему?

— Потому что уже давно, очень давно, мне является святой Паскуаль.

— Кто, кто?

— Святой Паскуаль Байлон. И стучит три раза. Я во сне слышала.

— А что это значит?

И она не без гордости пояснила, о чем идет речь. Не без гордости, потому что, когда они углублялись в мир праздников, ладанок и индульгенций, трехдневных служб и новен, постов и говений, дядя Ригоберто не раз читал ей нравоучения. Несмотря на это, она — и это было заметно — предпочитала его своему духовнику, падре Момпо (который тоже наставлял ее, но слишком сурово, аскетично, грозил адскими муками, как началась война, он отправился в паломничество, в Лурд, и с тех пор как в воду канул). А теперь, услышав, что святой тройным стуком предупреждает тех, кому пора приготовиться достойно встретить смерть, дядя Ригоберто сник. Расхаживал по комнате и бормотал: прах побери, должно быть, это так и есть, — потом взглянул на тетю Лоли и спросил:

— А куда он стучит?

— Ах, разве я знаю, в стену, в дверь, в изголовье кровати.

— Даже в изголовье кровати? Ишь ты, прах тебя побери.