Три песеты прошлого

И пили они не только мальвазию, в которую обязательно крошили апельсиновые корочки (кроме тех случаев, когда требовалось успокоить печень), они еще принимали что-нибудь “для ободрения души”, то есть капельку водки, коньяку, рома, анисового ликера или рюмку сухого белого вина, хереса и тому подобное, в доме Висенте этого добра было предостаточно. Потому что никто не пил. Именно поэтому. На Рождество отец Висенте получал не один ящик всевозможных горячительных напитков, и, хотя на следующее Рождество он раздаривал их в свою очередь другим клиентам (жена следила, чтобы подарок не вернулся к дарителю), полностью они никогда не расходились. Одному против всех трудно. А травы, цветы, листья приносил Висенте — целый гербарий, — и в чемодане дяди Ригоберто был их немалый запас. Как-то однажды он попросил вдруг: “Висенте, не мог бы ты съездить ко мне за моим чемоданом?” Слова эти врезались в память. Ко мне. Это уже не значило: в Вильягордо-дель-Кабриэль, речь шла о пригороде Альбал, улица Сан-Роке, одиннадцать, там живет Хосе Чилет. “Когда я стал опасаться, что со мной произойдет то, что произошло, я отнес туда кое-какие вещички. Это мой хороший друг. Хосе Чилет. Пепе. Что? Нет, про трубу я тебе ничего не говорю… Труба? Нет-нет”. Поездка в этот самый Альбал была не из приятных. На трамвае, который ждет на разъезде встречного, чтобы разъехаться и продолжать движение в противоположные стороны. Как тут не вспомнишь поездку, совершенную лет десять-одиннадцать тому назад вместе с Бернабе. В нетерпении Висенте пересаживался с одного места на другое. Когда же наконец доберемся? С Бернабе он последние три четверти года виделся мельком не больше трех раз (кажется, последний раз в ФУИ: все хорошо? — все хорошо), и тот написал ему один только раз, по прибытии в Мадрид. Но Висенте верил, что с другом ничего не случилось, иначе это знала бы вся ФУИ. И вдруг, сидя без движения в стоящем без движения трамвае, Висенте снова почуял спертый запах, который некогда ощущал в доме дяди Ригоберто, в высокой и темной прихожей, и тут его осенило, что там, наверное, старик и хранил свои пахучие травы. От приятного волнения кровь прихлынула к его щекам: теперь он вместе с отцом продолжал благое дело. Люди, которые друг друга почти не знали или вовсе не знали, подают во тьме друг другу руки. Но теперь безотчетная радость, под наплывом которой он помог спасти дядю Ригоберто, угасла. Висенте хотел только одного: пойти на фронт. Он обязан был поступить так же, как Бернабе. Иначе ты не антифашист. Правда, не всем обязательно идти на фронт. Но он обязан. Он должен сражаться против тех, кто раздул огонь, пожирающий его страну (он слушал доводы, отмахивался от них: вы правы, вы не правы, вы проиграли мир и не обретете его вновь, пока не выиграете войну). Он безотчетно избегал логического анализа проблемы — он боялся этого, — и снова и снова перед ним возникала загадочная фигура дяди Ригоберто. Снова и снова уходил от вопроса: а что, если бы Бернабе ушел на фронт, не уладив дела дяди Ригоберто? И чтобы уйти от этих мыслей и от многих других, он, сидя в душном, безнадежно застрявшем на разъезде трамвае, полном постоянных (таких молчаливых теперь) пассажиров, спрашивал себя: ну почему этот трамвай должен пройти сквозь такое время, время войны? Нет, не почему, а для чего? Вот он стоит себе спокойно под тем же самым небом, какое было в мирное время, и пассажиры те же. Но у них дети или внуки на войне. Может быть, некоторые уже их и лишились. Ну почему же не приходит этот растреклятый встречный пригородный трамвай? Пойми, я говорю это потому, что, двигаясь, мы хоть немного уйдем из этого времени, а, вот и встречный трамвай. Хосе Чилет оказался маленьким крестьянином, сухим, жилистым, почерневшим от солнца на огороде, у него был густой бас и неожиданно голубые глаза, открытые альпаргаты из дрока, рубашка и кальсоны в голубую полоску, нет, не то чтобы он ходил в нижнем белье, глупости, просто там принято так ходить. Когда Висенте спросил: дон Хосе Чилет? — тот ответил: да, сеньор. А когда Висенте отдал ему письмо, заморгал глазами, словно от яркого солнца, потом Висенте сказал: это от дяди Ригоберто, — он помолчал и спросил: ну как он? Висенте ответил, что все в порядке, Хосе Чилет подумал, подумал и крикнул: Пепа Тереса! Пепика! И тогда прибежали Пепа Тереса, его жена, и Пепика, его дочь, обе черноглазые, и Хосе отдал письмо Пепике, и та стала медленно читать его вслух. Отдай мой чемодан подателю сего, гласило письмо, а потом его разорви. Они стояли между калиткой и входной дверью, обе были распахнуты настежь, Хосе Чилет все спрашивал: ?est'a b'e, est'a b'e?[62] Висенте отвечал: molt b'e[63]. Хосе ненадолго вошел в дом и вернулся с чемоданом, а Пепика уже рвала письмо в клочки, чемодан был картонный, преогромный, но не очень тяжелый, нет. И Хосе Чилет вытащил кисет и папиросную бумагу, закурили, Хосе Чилет время от времени улыбался, потом принес глиняный кувшин, выпили, и Висенте стал прощаться со всеми тремя за руку, только ни Пепа Тереса, ни Пепика руку подавать не умели, оставляли ее в твоей руке как мертвую, делай с ней что хочешь, Висенте смутился: Пепика была настоящая красотка — и спросил: