Три песеты прошлого

Впоследствии эти воспоминания станут вертеться у Висенте перед глазами все сразу, громоздясь, налезая одно на другое, сплетаясь в клубок. Так он их и оставит. К тоске по прошлому лучше всего подходят разрозненные впечатления. Разве нет? А как иначе можно вновь пережить со всей достоверностью ту смутную тревогу, которую вызывали в нем все тогдашние события, ему как раз надо было много заниматься, а как возьмешься за уроки, если то одно, то другое, то пятое-десятое. Да, он уже был в первом классе средней школы, в старом коллеже имени Луиса Вивеса. Потому что теперь никто уже не упоминал о переводе отца Висенте в Мадрид, и Висенте порой спрашивал себя, была ли вообще такая возможность хоть когда-нибудь. А в коллеже (тут уж ничего не поделаешь) Висенте снова встретился с Бернабе, тот тоже решил получить степень бакалавра. И очень смущенно — не хотелось показаться не в меру любопытным — спросил:

— Значит, твой отец…

— Да, — ответил Бернабе, — он давно уже дома, устроился на работу, вступил в профсоюз.

— А твой дядя Ригоберто?

— Дядя Ригоберто? Ну, как всегда. Дует в свою трубу.

— И в самую большую дует?

— Нет, вино из стеклянного кувшина дует.

Немного посмеялись, дядя Ригоберто все сочинял музыку, исписывал нотную бумагу, репетировал так усердно, что все соседи с ума сходили, — опять посмеялись, и Висенте спросил: а как у него эти приступы, — Бернабе ответил: прекратились, почти прекратились, а играет он как бог. Наверняка станет знаменитостью. И Висенте представил себе дядю Ригоберто, длинного и неразговорчивого, шагающего в процессии как живое напоминание о чистилище, с огромным скапулярием на груди и на спине.

Висенте из вежливости спросил о тете Наталии, и Бернабе сказал:

— Тетя Наталия умерла.

Висенте понимал, что надо выказать печаль, но где ее возьмешь, как он ни силился, ничего не получалось и даже наоборот — его разбирал смех, вот зараза, ну надо же, и он не сдержался, черт знает, на что это похоже, но тут заметил, что с Бернабе творится то же самое, это ужасно, чем серьезнее им хотелось казаться, тем больше их разбирал смех, и, чтобы покончить с этим, Висенте сказал:

— Бедная тетя Наталия.

Тут уж они вовсе зашлись, корчились, из глаз катились слезы, и, не зная, как от этого избавиться, принялись награждать друг друга тумаками.

От волнения, конечно, от избытка чувств.

Вернее, чтобы избавиться от волнения.

Потому что вот так встретиться, говорить, вспоминать, глядеть друг на друга, после того как более двух лет встречались редко, от случая к случаю…

Два года — и это были не те годы, которые считаешь, когда тебе сорок, пятьдесят или шестьдесят, которые совсем не похожи на годы, скажем, между шестью и семью, восьмью, девятью, десятью, когда каждый новый календарь — глава твоего будущего, которую ты сам должен придумать и написать и которую тем не менее ты видел в черных и красных буквах и цифрах, когда с последним листком календаря год улетел от тебя, как вспорхнувшая птаха, оставляя в твоих руках лишь память о трепещущих крыльях, — те годы, такие долгие и непохожие друг на друга, были невесомы, а нынешние, такие короткие и до тошноты одинаковые, все больше наливаются тяжестью смерти.

Но ладно. Ладно. Кроме встречи с Бернабе, произошла и встреча с Экспосито, на самом-то деле его звали не Экспосито, это была его фамилия — Хоакин Мартинес Экспосито, — но все его звали Экспосито, потому что Экспосито — это совсем не то, что избитые Хоакин Мартинес, и скорей запоминается. Вообще с их именами получалось очень забавно. Просто забавно. Разумеется, Бернабе никто не называл Бернабе, кроме Висенте, а его в свою очередь никто не называл Висенте, Висентином или Титаном, кроме Бернабе, остальные товарищи звали их по фамилии. И Висенте очень нравилось называть Экспосито Экспосито. Не знаю, как иначе выразить мою мысль. Как будто он звал его просто по имени, например Иполито или как-нибудь еще. Так вот в один прекрасный день — они учились уже во втором классе — Хоакин Мартинес Экспосито стал вдруг называться Хоакином Мартинесом Пересом. Преподаватели, заглянув в журнал (перед этим, конечно, Экспосито целую неделю, иногда в сопровождении господина, который был, видимо, не кто иной, как его отец — те же черты лица и те же светлые волосы, хотя только по бокам, что поделаешь, лысина и плешь, — ходил по канцеляриям с какими-то бумагами, все его спрашивали: что это ты делаешь, — а он: что хочу, то и делаю, — да что случилось, — ничего не случилось, — как бы не так, черт побери, конечно, случилось), — так вот, преподаватели заглядывали в журнал и говорили: Хоакин Мартинес Перес, — а он: здесь. И все: Перес, Перес, почему? А он, изменившись в лице, но спокойно: потому что так хочет моя левая нога, понятно? Понятно, только Висенте не мог с этим примириться, он как будто терял друга. И однажды сказал ему:

— Можно я буду звать тебя по-прежнему Экспосито, можно?

Тот серьезно посмотрел на него своими голубыми глазами и ответил:

— Ладно, можно, но только тебе, и чтоб никто другой не слыхал, что ты меня называешь этим самым именем.