Добавим, что протокол допроса подписать Фаня отказалась. Почему? Ведь Дьяконов вел себя предельно корректно, он даже внес в протокол исправления, на которых настаивала Каплан. Больше того, он ни разу не прикрикнул на террористку, не пригрозил, не поставил на место, хотя Фейга вела себя вызывающе и откровенно провокационно. Все эти «не хочу», «не скажу», «не считаю нужным сказать» могли бы взбесить кого угодно – ведь в главном-то, в том, что она стреляла в Ленина, Фейга созналась, и этого вполне достаточно, чтобы без всяких церемоний поставить ее к стенке. Но Дьяконов понимает, что Фейга что-то скрывает, что совершить покушение без сообщников, как она говорит, «лично от себя», не могла.
А вскоре за Фейгой приехали чекисты и отвезли на Лубянку, где ее с нетерпением ждали нарком юстиции Курский, член коллегии наркомата юстиции Козловский, секретарь ВЦИК Аванесов и, конечно же, заместитель Дзержинского Яков Петерс.
Допросов будет много. К счастью, протоколы этих допросов сохранились, и мы еще их не просто рассмотрим, а тщательнейшим образом проанализируем.
А пока что вернемся во двор завода, где около автомобиля ничком лежит раненый Ленин. О том, что было дальше, лучше всего рассказать устами Степана Гиля, который, как вы, наверное, помните, держал на прицеле террористку, но почему-то в нее не выстрелил, а всего лишь испугал – и ее рука дрогнула.
«Я обернулся и увидел Владимира Ильича упавшим на землю, – рассказывал несколько позже Гиль. – Я бросился к нему и, став на колени, наклонился к Владимиру Ильичу. Сознания он не потерял и спросил:
– Поймали его или нет?
Он, очевидно, думал, что в него стрелял мужчина. Я вижу, что спросил он тяжело, изменившимся голосом и с каким-то хрипом.
В эту минуту поднимаю голову и вижу, что по направлению к нам из мастерских бегут какие-то люди с револьверами в руках. Я выхватил свой револьвер и закричал:
– Стой! Стрелять буду! Кто вы?
– Мы свои, товарищ! Свои. Из заводского комитета, – ответили они.
Узнав одного из них, я подпустил их к Владимиру Ильичу. Среди них оказался фельдшер эвакогоспиталя Сафронов. Он спросил у Ленина, куда тот ранен, и, услышав ответ, что в руку, оказал ему первую помощь, перевязав рану платком и остановив кровотечение.
Все настаивали, чтобы я вез Владимира Ильича в ближайшую больницу, но я решительно ответил:
– Ни в какую больницу не повезу. Везу домой!
– Домой, домой, – подхватил Ильич, услышав наш разговор.
Мы помогли Ленину подняться на ноги, и он сам прошел несколько шагов до машины, а потом с нашей помощью поднялся на подножку и сел на заднее сидение, на обычное свое место. Так как у нас не было охраны, то я попросил двоих товарищей из завкома сесть с нами.
Я поехал очень быстро, а когда обеспокоенно оглядывался, то видел, что лицо Ильича очень бледно. Но он не стонал и не издавал ни звука.
В Троицких воротах я не остановился, а проехал прямо к квартире Ильича. Здесь мы помогли ему выйти из автомобиля и наверх хотели внести на руках. Он наотрез отказался. Мы снова стали его умолять, чтобы он разрешил внести его на руках, но он твердо сказал:
– Я пойду сам… Только помогите снять пиджак. Мне так легче будет идти.
Я осторожно снял пиджак, и он, опираясь на нас, пошел по крутой лестнице на третий этаж. Я провел его прямо в спальню и положил на кровать. Хотел снять рубашку, но у меня никак не получалось, и я ее разрезал.
В этот момент появилась Мария Ильинична и с криком: „Что случилось?“ бросилась к Ильичу.
Потом я позвонил Бонч-Бруевичу, рассказал о случившемся и побежал к Надежде Константиновне, чтобы хоть как-то ее предупредить. Она все поняла по моему лицу и спросила, глядя на меня в упор.
– Ничего не говорите. Только скажите – жив или убит?
– Даю честное слово, что Владимир Ильич жив. Он только легко ранен».
После звонка Бонч-Бруевичу, в Кремле поднялся страшный переполох. Прежде всего, опасаясь нападения на Кремль, он приказал усилить охрану и все имеющиеся силы привести в боевую готовность. Потом, захватив бинты и йод, помчался на квартиру Ильича. И вот что он там увидел.