Три повести

В его глазах зажглись веселые огоньки. В усах играла улыбка. Такая ироническая, снисходительная, точно перед ним стоял ребенок. Я говорил вполне искренне, и его отношение к моим словам — эта ухмылка — возмутило меня.

— Вы циник, — сказал я в сердцах.

Его лицо приняло каменное выражение. Леварса все время играл, точно актер, и я не мог понять, когда он бывает самим собой.

— Циник? — спросил он сквозь стиснутые зубы.

— Да, потому что уверен, что все, о чем говорю, вам известно давным-давно…

— Может быть.

— Зачем же, в таком случае, вы задаете мне наивные вопросы?

— Потому что ты сам наивен.

— Я?

— Да, — сказал Леварса, и снова заиграла в его усах снисходительная улыбочка.

— Докажите это!

— Пожалуйста.

Леварса закурил, снял башлык и накинул его на плечи.

— Давайте присядем, — пригласил я его.

— Если сяду, проговорим до вечера, — сказал он. — Значит, — как это ты сказал, — я полноправный гражданин?

— Да.

— Значит, я тоже виноват?.. Значит, не смог я разоблачить Шукура и Матуа?

— Да.

— Вы так пишете в своей газете?

— Да. Считаю, что каждый человек должен пользоваться своим правом.

— Хорошие слова!

— Я знаю многих, очень многих, которые пользуются этим правом. И отлично пользуются!

— Слава богу.

— Что слава богу?

Леварса пыхнул дымом:

— Слава богу, что есть такие люди. А иначе бы что с нами было? Какой-нибудь Шукур окончательно сел бы нам на шею и погонял бы нами. Да! Как буйволами!

— Тогда о чем же мы спорим?! — воскликнул я.

— О чем?

— Да, о чем?

Леварса объяснил:

— Вы сделали дырку в бумаге, на которой пишете, и через эту дырку смотрите вокруг. А у меня — глаза. Я все вижу вот так. — Он вытянул правую руку ладонью кверху. — Вот так! Вижу и говорю: жизнь — такая, и люди — такие, и начальство у нас в Скурче — такое!

А потом он сам потянул меня к скамейке, усадил рядом с собою. Кипя злостью, рассказал кое-что о председателе колхоза. Этот председатель — лучший в глазах здешнего начальства. Этот председатель — всегда на виду у начальства. Этот председатель — живодер настоящий, а каждую неделю улыбается в местной газете. Его все время печатают. Этот председатель обманывает начальство. Он представляет неверные сводки. Он обводил вокруг пальца руководство района. Ему почет и прочее. Ему вера и прочее. Ему доверие и прочее. А кто ударил в прошлом году бригадира Ромео Шларбу? Он. Кто ухаживал за женой заключенного крестьянина Гиргуала? Он! Кто пьет, кутит без конца? Он! Кто ворует общее добро? Он!

— Что вам надо? — строго спросил меня Леварса. — Документы? Вон они там, в колхозном правлении. Вам свидетелей надо? Они там, в селе. Садитесь, опишите все это и снимите с работы нашего председателя. Хорошо? Дайте руку! Вот моя рука! Магарыч будет большой. Хорошо?

Я сказал, что знаю одного хорошего парня — я имел в виду Виктора Габлиа, — который может помочь через газету. Я непременно переговорю с Габлиа при первой же встрече…

Но могу сделать и так: поехать в Сухуми и поговорить в обкоме или Совете Министров. Эта мысль ему понравилась. Леварса похлопал меня по плечу. Дружески. Я бы сказал — отечески. И пробормотал что-то насчет того, что силу и здоровье, дескать, надо беречь и нечего растрачивать их на какую-то Скурчу. Он угостил собственным табаком и тут же оставил меня наедине с моими мыслями. Он шел высокий и ровный, как бы из бетона отлитый. У него были сильные ноги и шея…

«Неужели он прав? — подумал я. — Прав на все сто процентов?.. Может, и в самом деле поехать в Сухуми?»

В современных романах журналист вроде меня не стал бы размышлять, а ринулся бы в бой, круша всяческую нечисть, являя собой пример «беззаветного служения правде». О таком герое в рецензиях обычно пишут: «Читатель хочет походить на него».

Не знаю, что скажет читатель, но я уверен, что Скурчей надо заняться. Как следует заняться.

В общем, я решаю, что называется, покумекать. Кумеканье вроде бы никогда не мешает… И я тут же ловлю себя на мысли: а может, это всего-навсего удобная формула, это самое кумеканье? Для трусов и лентяев.

М-да…

Вечером лежали на песке — Лида, Валентин и я. После дневного зноя наступила прохлада, обычная в прибрежной полосе. Дул легкий бриз. Но, несмотря на это, не хотелось шевелить ни единым мускулом — уж слишком разморила жара. Хорошо лежалось вот так: без движения. Носы задраны кверху. А Валентин, кажется, дремлет. В самую жарищу он смазывал машину, а теперь сопит, как поросенок в лужице.

— Правда, хорошо? — говорит Лидочка.

— Да, хорошо, — отвечаю я.

А Валентин молчит. Знай сопит себе.

— А мои ноги в воде, — говорит Лидочка.

Верно ведь: она улеглась так, что пятки оказались в воде. Море совершенно неподвижно, разве что плеснет иногда волночкой и невзначай облизнет Лидочкины тугие икры. Дай-ка, думаю, и я пристроюсь так же. И слегка сползаю вниз. Очень это приятно — лежать на теплом песке, а ногами касаться воды!

А Валентин словно убитый — не шевелится.

— Валя, — говорю, — вы не последуете нашему примеру?

— Нет, — отвечает он.