Три повести

Утром Алеша спустился с откоса к воде. Широко и мутно нес свои бурые воды Амур. Обычно под осень разливался он от дождей, затапливал берега, соединял озера в одно сплошное море. Вода подбиралась к самому крыльцу отцовского дома. Сиротливо, как остров, стоял тогда дом бакенщика на залитых лугах. Еще пустыннее казался издалека этот берег, на котором не разбежались ни приамурское казачье село, ни дома нанайского стойбища. Одинокий огонек горел в доме бакенщика, да зажженные створы указывали дорогу судам.

Весной, после семи лет ученья в Хабаровске, Алеша вернулся в места своего детства. За эти годы отстроили для отца новый дом, справная хорошая лодка качалась на причале у берега, и вырос в большую сторожевую собаку маленький лохматый щенок Пантюшка. Да поглубже залегли морщинки вокруг глаз отца.

Пятнадцать лет назад возвратился из Красной Армии на обжитое свое место на пустынном амурском берегу бакенщик Игнат Прямиков. Таким он и ушел отсюда — высокий и молчаливый, привыкший к одиночеству глухих мест. На Амуре он вырос, любил его пробуждение, мощный весенний ход его вод, охоту на берегу, ход рыбы осенью, все голоса и все шумы великой реки. Не променял его ни на место в Хабаровске, ни на службу на Уссурийской железной дороге. Отсюда, с поста на реке, он ушел в свое время с партизанами, вместе с ними дрался на Уссури и Амуре, знал веселого молодого Лазо, бил японцев, отвоевывал Дальний Восток. Когда война кончилась, он вернулся на свой покинутый пост. Пост был такой же, как и любой пост во всей широкой стране, и по створам, которые зажигал бакенщик на берегу, определяли свой путь пароходы.

Пять лет назад легко заскользили мимо быстроходные боевые суда речной Амурской флотилии. Это была уже не беззащитная река, в которую некогда могли зайти с океана любые суда под любым флагом. Новый город строился на ее среднем течении. Множество огней зажглось на некогда пустом берегу, к городу стали летать самолеты, а где-то позади, сквозь тайгу, начинали прокладывать к нему от Волочаевки железную дорогу…

Было в этом тоже многое для его, Прямикова, памяти, что вели дорогу от Волочаевки, которую брал он вместе с другими, и что есть за Иманом теперь станция Лазо. Голые березы, зеленоватое небо, на горизонте темно-синие сопки — здесь был сожжен японцами в паровозной топке Лазо. Много лет набежало с той поры, когда погиб этот водивший и его в бой человек, много раз зацветали и осыпались березы на станции его имени. Все больше боевых судов становится в водах Амура, все быстрее проносятся они в обе стороны, стерегут и Уссури, на которой по одну сторону советские сопки, а по другую — Маньчжурия. И дано бакенщику не только зажигать сигнальный огонь, но и слышать все шорохи на берегу и каждое движение сквозь камыши.

Прямиков встретил сына немногословно.

— Ну как, сынок? Кончил?

— Кончил.

Они обнялись. Лодка, на которой перевезли его с парохода, отчалила от берега, ее подняли на тали, и пароход пошел дальше. Со сложным чувством тревоги и радости шел Алеша за отцом по знакомому берегу. Тревога была оттого, что надо теперь думать о дальнейшей дороге; радость — что он снова на берегу своего детства. Как прежде, несет Амур разлившиеся мутные воды; как прежде, тускло поблескивают залитые водой луга; одинокая цапля бродит по ним и ищет лягушек и мелкую рыбешку. И тишина и спокойствие поздней весны над великой рекой, над сопками на ее берегах, над всем этим широким и полным глубокого дыхания миром.

Он пришел с отцом в дом. Дом был новый и стоял на столбах, чтобы его не залила во время разлива вода. Они поднялись по лесенке, и Алеша внес в комнату свои нехитрые вещи.

— Ну, куда же ты теперь дальше двинешься? — спросил сына Прямиков. Сын был похож на него. Такая же круглая, коротко остриженная голова, густые брови, сросшиеся у переносицы, и серые, их, прямиковского казачьего рода, глаза. — Семилетки одной сейчас мало. Надо повыше тянуть.

— Хочу поступить в транспортный техникум, — сказал сын.