Три повести

Освещенная солнцем заводь была видна до глубины. Большие темные щуки неподвижно стояли в густой заросли водорослей. Стайки мальков ощипывали слизь с их ростков. Сеть медленно, всем подбором своих берестяных поплавков, ложилась на воду. Лодка делала полукруг, Алеша начинал бить веслом по воде, и суета и движение поднимались в подводном мире. Щуки стремительно проносились, длинные и темные, как подводные лодки, блестели округлые спинки сазанов, и серебряными отрядиками мелькали встревоженные стада мелкоты. Все теснее и теснее подтягивалась к берегу сеть, и вот в темной ее и пахнущей тиной мотне билось несколько широких, как блюда, лещей, щерила острые зубы длинная в прозелени щука, и плескалась золотая и серебряная мелочь.

Солнце тем временем сползало за сопки. Заводь начинала дышать холодком. Поднимались первые легкие испарения. Тревога от вторжения человека прошла, и снова все жило, двигалось, пускало пузыри, плескало хвостами. Чирки и камышевки пересвистывались на прибрежных кустарниках таволги. Дятел в вечерней тишине стучал носом, выискивая в древесной коре точильщиков; и слепой еще, спугнутый филин летел незрячим полетом, чтобы на суке первого дерева дождаться вечерней поры. Широк и прохладен был этот вечерний, пахнущий свежей выловленной рыбой мир. Вода в заводи была неподвижна, и можно было сильными взмахами рук толкать вперед послушную лодку. Из заводи выходили в Амур. Здесь течение замедляло ход лодки, и туго, сопротивляясь воде, нагуливали мускулы мальчишеские руки.

Хорошо было жить, дышать этим миром, знать его запахи, распознавать каждый шорох: вот крадется за добычей выдра, с шумом кинулась в воду, грызет тугое тело схваченной рыбешки; вот барсук вышел на ночную охоту, бежит и нюхает подвижным острым носом воздух; вот, потревоженный, прострекотал бурундук. И ночная тишина над Амуром. В котелке над костром разваривается и кувыркается рыба. Филин, прозрев в темноте, ухнул на весь берег. Лысуха застонала на болоте, да где-то в прибрежных камышах тревожно закрякала утка-кряква, — вероятно, подкрадывалась к спящей птице водяная крыса…

Теперь можно обжигать рот остро пахнущей горячей ухой, лежать друг подле друга, опираясь о локоть, и ощущать свою кровную связь с этим миром. Отец дрался в свою пору за Дальний Восток, и вот сын подрос, и они идут рядом. Счастливыми были эти вечера у костра. Легкий его дымок застилал звезды, и большой росой, предвещавшей жаркий день, были облиты трава и кусты.

Возле постели отца висела полочка с книгами. Были здесь книжки о лове кеты, были правила движения судов по реке, были книжки о гражданской войне. Четыре года назад написал бакенщик сыну, чтобы тот прислал ему из Хабаровска сочинения Ленина. Так начался на полочке второй ряд книг, которые Прямиков начал читать в часы вечернего досуга. Страница за страницей направляли они его мысль, расширяли перед ним мир и поясняли борьбу. Была обращена и к нему, к бакенщику на Амуре, их трезвая и суровая правда. Книги разъясняли ему, что то, чего не мог сделать он, полуграмотный бакенщик, должны доделать теперь его дети. Дети разлетелись из отцовского дома, но были и сын и выращенная им Аниська на правильной дороге.

Заявление о приеме в техникум было подано еще весной. Безмятежные дни лета кончились. Начался период дождей. Берег скучно затянуло туманом. Амур набух и раздулся. Протоки стали как мощные реки. Пересохшие за лето болота налились водой, озера соединились и походили на море. Потом непогода прошла, наступили последние солнечные дни. Алеша стал готовиться к отъезду в Хабаровск.

Необычный пароход шел в один из этих дней по Амуру. И к необычному месту причалил он, никого не предупреждая гудком. Матрос стоял на его носу и мерил шестом воду. Потом загрохотала лебедка, и пароход стал на якорь. Это был маленький и хорошо знакомый Алеше колесный пароход. Обычно совершали на нем служебные и ревизионные поездки. Капитан в черном осеннем пальто стоял на верхнем мостике. Он сложил руки рупором и крикнул:

— Эй, парнишка… бакенщик дома?

Теперь Алеша увидел рядом с ним высокого человека в кожаной куртке. Куртка на нем блестела, это мог быть инспектор Амурского речного пароходства. Минуту спустя на берег пришел отец. Тут человек на верхнем мостике сложил руки рупором, как только что сделал это капитан, и крикнул смешливым и довольным голосом:

— Прямиков… Игнат! Узнаёшь? — Полоса воды отделяла пароход от берега. — Ну, чего глаза пучишь? — крикнул снова тот же смешливый и по-командирски отчетливый голос. — Дементьев! Дементьев я, понял?

Весла не сразу попали в уключины. Отец стоял в лодке, и Алеша четырьмя широкими размахами весел подогнал ее к пароходу. Лодку подтянули, сын с отцом поднялись на борт парохода. Высокий человек стоял теперь перед ними.

— Дементьев… — сказал Прямиков. — Неужели ты?