Три рэкетира

Бабушка обитала в микроскопически крошечной мазанке с окошками-бойницами и соломенной крышей. Мазанку окружал ветхий забор, украшенный глиняными горшками. Стоило посмотреть на мазанку, как в голове всплывали картины из гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Случись мазанке перенестись в столичный музей народной архитектуры, расположенный под открытым небом в урочище Пирогово, она стала бы изюминкой экспозиции. Произвела бы настоящий фурор среди ценителей, приезжающих в Пирогово в бронированных лимузинов. Но, поскольку мазанка оставалась в Полтавской области, ее обитательницу никто не тревожил. Мазанку окружал сад, зимой укрытый сугробами, летом гнущийся под тяжестью вишен, яблок и груш. За садом начинался огород, а дальше – бескрайние поля до горизонта.

«Я уже ничого не сажаю, доня», – уверяла Аню мама. Анна распаковывала дорожные сумки, Ленечка носился по двору с водяным пистолетом в руках.

«Земля в нас такая. Родит и родит».

Возможность отправлять Леньку к бабушке стала для Анны настоящей панацеей. После 86-го года по Киеву циркулировали слухи о том, что радионуклиды выводятся из детского организма значительно быстрее, чем из взрослого. Так это было или нет, горожане использовали любую возможность для того, чтобы отправить своих чад, с мая по сентябрь, как можно дальше от города и Чернобыльской АЭС.

Анна прогостила в родном доме два дня, расцеловала на прощание Леньку и маму и укатила в Киев, не зная, что забирать сынишку домой уже не придется.

– Мне этот гаденыш тут не нужен, – зло сказал Ледовой. И посмотрел на Аню так, что слова возмущения, готовые вырваться наружу, застряли в горле. Она только задрожала всем телом, а глаза наполнились слезами. Пару слезинок выпрыгнули из-под век и покатились по щекам.

– Задрал он меня, – разъяснил свою позицию Ледовой, не намереваясь впредь возвращаться к этому вопросу. – У бабки пускай живет. Будешь лаве старухе высылать раз в месяц. – И вышел на балкон, сильно хлопнув дверью.

Анна осталась стоять посреди комнаты, размазывая по лицу слезы вместе с косметикой, хлюпая носом и мучительно соображая, что же теперь делать. Годы, прожитые в тесной комнате офицерского общежития, ежевечерне превращаемой алкоголиком-мужем в боксерский ринг, многолетние приймы у Бонасюков – как ни хорошо относились, а приймы – они приймы и есть, беспросветное прозябание в задрипанной гостинке среди запахов вареной капусты, мусоропровода и нестиранных носков, сотни обид и лишений, встали у Ани перед глазами в виде одного многоликого кошмара. А потом – навалились на плечи неподъемным грузом. «Ну что? – спросила Аня у себя, – снова в этувонючую конуру? Опять на самое дно?»

И сломалась.

Сыночку что-то наврала. Подобрала слова из того бесхитросного набора фраз, какими взрослые обыкновенно прикрывают ложь, если надо обмануть ребенка. Ленечка поплакал и принялся терпеливо ждать, когда снова сможет жить с мамой. А мать Анны все поняла, грустно покачала головой, но ничего не сказала.

Кое-какие деньги Анна высылала ежемесячно, навещала мать и сына, когда могла. Полтавская область – не ближний свет. А порог пятикомнатной квартиры Ледового Ленечка больше не переступил никогда.

Надо сказать, что дороги закадычных подружек к началу девяностых годов опять разошлись.

На то было несколько причин. Во-первых, расслоение общества на богатых и бедных, в советское время бдительно скрываемое от собственного народа и всего остального мира титаническими усилиями партии, прессы и КГБ, после обретения независимости поперло наружу, как дерьмо из лопнувшей канализационной трубы.

Анька утвердилась среди элиты, Кристина на элиту не поднатягивала, прозябая в среде доцентов, опущенных сумасшедшей инфляцией и всеобщим нежеланием учиться ниже черты бедности. Была, правда, предпринята попытка наладить дружбу семьями, но Ледовой в присутствии Василия Васильевича либо откровенно скучал, либо начинал закипать, – «сколько я зарезал, сколько загубил». Бонасюку от одного вида Виктора Ивановича становилось не по себе, он сразу живо представлял себя в морге с перерезанным горлом или заточкой в сердце.