Три сердца, две сабли

Целых два года жил я в уверенности, что стану наследником Ахиллеса, а не соперником великого Антона Ватто, и рука моя привыкнет к мечу, а не к кисточке, но с воцарением всемилостивого государя-миротворца Александра Павловича и с заключением мирного договора с Францией ветры поменялись не только в политике, но и в моем настрое. Дело в том, что отец мой всегда питал слабость ко всему французскому и был рад, что дело закончилось миром, в то самое время, как старший брат мой, ставший в походах большим ненавистником всего галльского, сильного влияния на меня иметь не мог по причине долгих походных отлучек. Когда он наведывался в имение, начинались горячие споры с отцом, едва не грозившие вылиться в сражение при Адде или Требии, и, чего доброго, именно назло моему брату-герою отец так легко отпустил меня в Париж, на второе открытие музея Лувра, случившееся в первый год нового столетия.

Впервые сокровища Лувра стали доступны для широкого обозрения, увы, при республиканцах, в году 1793-ом. Потом в неспокойное время внутренней распри их оградили от опасностей расхищения и гибели. И вот вновь, когда Бонапарт захватил единоличную власть, роскошные двери Лувра распахнулись, как бы знаменуя начало новой эры спокойствия и благополучия.

Жак, давно рвавшийся повидать эти безбрежные живописные сокровища, рассказывал мне с восторгом о них, как о чудесах, кои не снились Марко Поло и Колумбу, и так возбудил в моем сердце новые мечты, что я осмелился проситься в путешествие, подойдя к отцу прямо и без обиняков. Мне пошел тогда осьмнадцатый год. К моему – вернее, нашему всеобщему с Жаком удивлению, – отец отпустил меня тотчас, взяв лишь слово с Жака оберегать меня на каждом шагу пуще ангела-хранителя. Матушка моя едва в обморок не упала, узнав о нашей затее и о скоропалительном решении отца. Точнее говоря, она даже как бы упала на глазах отца, но, увы, произвела на него тем впечатление прямо обратное. Отец лишь приставил к нам для усиления экспедиционного корпуса крепкого и смышленого слугу Петьку, коего забавы и просвещения ради сам выучил на досуге грамоте, и махнул рукой:

– Самое тебе время проездиться по Европе, чтобы в глуши не заскорузнуть. Раньше проездишься – раньше перебесишься.

И мы тронулись, аки колумбы русские, в путешествие…

Моя жизнь в Париже – отдельная книга, особого издания роман. Ежели тут начинать его – так без привалов и бивуаков маршем весь том пройти, а история здесь другая, и мешать целых две неуместно. То будет следующим томом моих мемуаров, коли Господь благословит. Скажу лишь, что, хоть и хлебнул я тогда парижских вольностей вволю, но не так, чтобы потом к отцу блудным сыном на свиные рожки пробираться. Иные гусары удивились бы моей пристойной жизни, да я и сам теперь удивляюсь. Но, признаться, не в последнюю очередь благодарен я Жаку, который чудесно переменился еще в дороге. Роль весельчака Фигаро он умело сменил на роль бедного, но гордого французского аристократишки, стал и не без успеха ломать из себя графа Альмавиву, приноровился понукать Петькой, как собственным слугой, а меня взялся учить хорошим французским манерам.

Живописные сокровища Лувра я благоговейно лицезрел, набил руку в эскизах, научился смотреть на натурщиц, не краснея и не потея, стал говорить как местный обитатель, и даже французы принимали меня за своего провинциала, впервые попробовал я тех славных французских вин, кои до нашей тьмутаракани не доезжали, – да и хватит на том…

Годом позже нагнал меня в Париже и настоящий француз – Евгений, он же Эжен де Нантийоль. Бог ведает, может статься, и проходили мы иной раз друг мимо друга на какой-нибудь парижской улице… Но не думаю, ведь Евгений тогда задержался в Париже ненадолго.

Нантийоли давно рвались на родину, освобожденную от их прямых врагов, но были стеснены в средствах. Помог, наконец, тот же благодетель. Екатерина де Нантийоль в душе осталась роялисткой, а ее сын сменил кумира. Отныне его богом стал Бонапарт.

– Лучшая метла – это добрый заряд картечи, – как-то сказал он мне, рассказывая при случае о своей жизни. Я полагал, такую максиму сочинил сам артиллерийский офицер Бонапарт, но, когда оказалось, что авторство принадлежит Евгению, я вполне постиг его чувство утоленной мести. Он говорил о том историческом залпе у парижской церкви Сен-Рока, положившей конец французским вольностям. Говорил он с таким жаром, будто сам тогда подносил запал к пушке. Бонапарт в тот день смел картечью толпу, возбужденную, чем попало вооруженную и вполне олицетворявшую собой бунт одержимых. Когда-то, годами раньше, обезумевшая масса потных и небритых образин, а при ней и даже впереди нее масса грудастых товарок, встретила шумным восторгом ненависти кровь его отца. Теперь заряд картечи, выпущенный батареей Бонапарта, словно огромной метлой… нет, кистью адского живописца размазал кровь такой же толпы по мостовой и стенам города.