Три слова о войне

В «Европе» нет ни воды, ни электричества. Если бы дело было только за Европой, то у нас не было бы даже воздуха. Она лишила бы нас его в соответствии с резолюцией № 666. Сдохли бы мы, как рыбы на песке. Европа бы, наконец, вздохнула с облегчением. Избавилась бы от самых последних живых людей на Старом континенте.

К счастью, скоро мы будем на Уне, на ней, на единственной…

Мы окунем головы в ее серебряные струи и долго, долго будем пить из этого источника жизни.

Прощай, Европа – мы едем дальше.

Уна

Несмотря на войну, словно не замечая ее, расцвел в Крайне миндаль.

Проносясь по коридору, изрытому снарядами, мимо сожженных сел и уцелевших домов с выбитыми окнами, которые с ужасом смотрели на то, что случилось с этими совсем еще недавно аккуратными строениями, я вспомнил старую, забытую теперь песню:

Ой, Краина, платье кровью залитое,
Опять беда приключилася с тобою.
Кровь льешь вечно, и никак ты ею не напьешься,
И никак в ней не захлебнешься…

«Краина – единственная страна в мире, – сказал мне один ее коренной житель, – где люди вечером обуваются, а утром разуваются, и где никто без оружия из дома не выходит!»

Река Уна отделяет Республику Сербскую от Республики Сербская Краина. Весной 1993 я ступил в ее изумрудные воды! Никогда я не видел воды чище.

И так вот, стоя на камне, омываемом ее водами, припомнил я давние слова покойного Иовы Рашковича: «Если Уна разделит сербский народ на две части – мы ее выпьем!»

Я опустил голову в реку и свершил свою историческую долю великого труда. Остальные продолжат…

Впрочем, мне это далось легко: кто ужинает вином – завтракает водой!

Хорошо воспитанная страна

Краина – хорошо воспитанная страна.

В ней живет самый вежливый народ в Европе. На Кордуне, в Банин, в Лике или около Книна, каждый вам пожелает Бога в помощь, доброго дня и поинтересуется, как у вас дела.

Какое отличие от Белграда, в котором вы, не здороваясь, поднимаетесь в лифте с ближайшими соседями, испытывая мучительную немоту и ежась под взглядами, исполненными непонятной нетерпимости, зависти или равнодушия!

Пыльным макадамовым шоссе шагает старик с винтовкой на плече. Сбоку у него аккуратно приторочена плащ-палатка, сельская торба и топорик, которым он будет рубить ветки для шалашика и костерка. Сжав свою сиротскую ниву, он возвращается на фронт.

«Бог в помощь! Как вы, люди, как дела?»

Это «как вы» вовсе не праздная учтивость. Его действительно интересует, как дела у людей, которых он встречает в своем маленьком мире, ограниченном горами и смертельной враждой. Он вытаскивает кисет и угощает нас зеленоватым домашним табачком. Мне становится стыдно за пачку «Кента» в кармане.

«Как вы, дедушка?» – спрашиваем мы, а он, скручивая сигаретку, отвечает: «Потихоньку…»

И в этом его «потихоньку» есть некая тихая скромность живого существа, брошенного в пекло истории; в нем кроется и боязнь сглаза, зазнайства, хвастовства, которые могли бы накликать на него беду. «Потихоньку…»

«Как вы?» – спрашивает двенадцатилетний мальчишка, босоногий, в рваных штанах, старший из девяти детей работящей вдовы, что живет в срубе над селом Двор-на-Уне. Он серьезен и вежлив, потому что заменяет мертвого отца, он торжественно жмет каждому из нас руку на поляне с выжженной до земли травой.

«Как вы?» – протягивает обносившийся солдат руку полковнику в Войниче. Они земляки, односельчане. Впрочем, здесь никто никому честь не отдает. За два года войны я ни разу не видел, чтобы они построились во фрунт. «На первый-второй рассчитайсь!» – эта команда здесь неизвестна. А как, кстати, построить в две шеренги стариков, которые пришли сменить погибших сынов и безбородых юнцов? Это армия в процессе рождения, народная, немного гайдуцкая, отчасти семейная. Формальная воинская дисциплина, без которой, казалось, армия невозможна, здесь отсутствует. Но если вдруг раздается стрельба, они все тут, как один!

И одеты они кто как может: есть тут старые армейские гимнастерки, трофейные комбинезоны, камуфляжи, самые разные головные уборы – сербские шайкачи[4], береты, кепки, ушанки и краинские воротники с капюшоном… На ногах можно увидеть сапоги, опанки[5], американские высокие ботинки на шнурках, но также и спортивную обувь – от убогих резиновых тапочек до кроссовок «рибок» для профессиональных теннисистов и любителей бега трусцой.

«Если я встречаю пятерых одинаково одетых солдат, то сразу открываю огонь на поражение, – рассказывает мне майор в черной безрукавке. – Это уж точно не наши».