Три солнца. Сага о Елисеевых. Книга II. Дети

После выступления Милюкова в Думе началось брожение. Часть депутатов активно поддерживала высказанную позицию, но были и те, кто с ней был не согласен.

Елисеев стал свидетелем демарша депутата Маркова в конце ноября. Он подошел вплотную к месту председателя Думы и в лицо Родзянко отчетливо произнес:

– Вы мерзавец! Мерзавец! – на этом он не успокоился и взял слово: – Я подтверждаю свои слова. Я хотел оскорбить вашего председателя и в его лице хотел оскорбить всех вас, господа! Здесь были произнесены слова оскорбления высоких лиц, и вы на них не реагировали, в лице вашего председателя, пристрастного и непорядочного… я оскорбляю всех вас…

Это был несколько экзальтированный поступок, но Гриша не мог ему не симпатизировать. Он разделял возмущение Маркова. Рядом с Елисеевым сидел офицер, который оказался сыном Родзянко. Он сбежал вниз и хотел вызвать Маркова на дуэль. Но Михаил Владимирович сына остановил.

Через несколько недель в думе выступил «любимец» Елисеева, известный скандалист Пуришкевич, тот самый, на кого в свое время делала пародию госпожа Лин. Он разразился истеричным обвинением в адрес правительства и лиц, приближенных к государю, в германофильстве, что в годы войны с немцами было сродни обвинению в предательстве. Верховодил всей этой «камарильей», по его мнению, никто иной, как Распутин. А куда же без него? Пуришкевич сравнивал старца с лже-Дмитрием. Нет, Распутин был, по его мнению, еще опаснее. Григорий заметил, насколько это выступление находило отклик в душе Родзянко, хоть тот и пытался принять нейтральный вид. Это был чистый елей из уст так называемого монархиста. Тут в пору было задать известный вопрос Милюкова самому оратору – глупость это была или измена?

А ведь были времена, когда Пуришкевича за нарушение дисциплины и этики выдворяли из зала заседаний. Обычно он усаживался на плечи охранников и, скрестив руки, выезжал из дверей. За эту речь председатель Государственной Думы теперь простил бы Пуришкевичу любую экзальтированную выходку.

– Самый настоящий фарс! «Володя, не шуми!» – заключил Григорий и покинул Думу.

Через несколько дней он снова был в осином гнезде русской демократии по делам комиссии по народному образованию и вновь в холле наткнулся на Пуришкевича.

– Нет, вы представляете, вызвали меня к себе? Я согласился поехать, хотя и великий князь Кирилл Владимирович, и его братцы вместе с Марией Павловной вызывают у меня чувство глубочайшего отвращения. Я чувствую, что Владимировичи и их мамаша, оставшаяся закоренелой немкой и германофилкой, не только вредят нашим армиям на фронте, но и беспрестанно подкатываются под Государя, прикрываясь идейными мотивами блага России, – размахивая руками от возмущения, делился он с сочувствующими депутатами.

Григорий, едва сдержавшись, прошел мимо. Он тоже не испытывал симпатий к Владимировичам, но еще большее раздражение у него вызывал сам Пуришкевич. Ведь именно он и наносил удар по императорской чете, прикрываясь идейными мотивами блага России. Такого желания врезать кому-то по лицу Гриша не испытывал очень давно, пожалуй, с тех стычек с Закретским.

Россия неслась в пропасть, и все эти краснобаи, оседлав коней из преисподней, ускоряли приближающуюся катастрофу.

Вечером у Григория Григорьевича прихватило сердце. Он решил, что нужно реже бывать в Думе. Всякий раз он возвращался оттуда подавленным и расстроенным. Все чаще ему стало казаться, что надежды нет. Полная безысходность.

XV

Отголоски Думского бурления доносились и до армии. Как тогда, перед отставкой Николая Николаевича с поста главнокомандующего, в штабе Северного фронта чувствовалось, что что-то происходит. К командующему армией Рузскому понеслись сообщения и депеши. В штаб зачастил генерал-адъютант Алексеев, который в свою очередь был замечен в контактах с Гучковым. В воздухе снова висело напряжение.

Одним из снежных вечеров в штаб с важным донесением приехал Аркадиев. Помимо вестей для командующего он привез с собой море шампанского. Петей в тот вечер было выпито так много игристого, что он не заметил, как потерял контроль. А ему все подливали и подливали. Его уговорили сыграть партию в карты, потом еще одну. Подначиваемый старшими офицерами, включая фельдъегеря, он делал все новые ставки, уже не отдавая себе отчета. Войдя в раж, под бравые ритмы Янки Дудл Петя поставил на кон неприлично большую сумму, проигнорировав попытки некоторых товарищей остановить его. Пьяному поручику море было по колено.

К сожалению, скоро пришли утро, похмелье и осознание, что проиграно целое состояние – девяносто шесть тысяч. Пете хотелось умереть.

Протрезвев, Петр пошел к генералу отпроситься в Петроград к отцу. Нужно было ехать просить деньги.

С виноватым видом он предстал перед родителем, которого давно не видел. Ему было так стыдно, что он не мог делать вид, что ничего не случилось и болтать о погоде и природе. Он решил, что честнее признаться сразу.

– Папа, прости. Я опять проигрался, – заявил он с порога.

– Петя, ну как же так? Ты же обещал! Ты дал мне слово офицера!