Три солнца. Сага о Елисеевых. Книга II. Дети

Гриша схватился за сердце в очередном приступе паники. Снова потемнело в глазах и стало не хватать воздуха. Григорий знал, что Дума все еще не распустилась и продолжает бунтовать, планируя организацию ответственного министерства. Он видел усиливающиеся беспорядки в столице. Слышал, что солдаты расстреливали своих командиров и целыми полками переходили на сторону революционеров. На улицы Петрограда простым обывателям вообще лучше было не выходить в те дни. Но самое страшное, что Елисеев мог себе представить – это переход к конституционной монархии. Ведь в 1905 уступки Государя, согласившегося на создание Думы, смогли на какое-то время успокоить толпу. То, что можно вот так, в один миг, кардинально изменить строй, Грише даже в ночном кошмаре не могло привидеться. Он представил всех Родзянок, Гучковых и Милюковых, которые теперь потирали свои потные, липкие руки и готовы были растерзать Россию своими утопическими идеями в купе с сомнительными компетенциями. Гриша прекрасно понимал, что не будет блага стране, управляют которой люди с тщеславием великана и мозгами таракана. Он понимал, почему Государь предпочел не участвовать в этом балагане, хоть безумно жалел Россию и своих подданных, даже заблудших.

В тот миг в голову ему пришел банальный, но очевидный образ – Российская Империя представилась ему кораблем, капитана которого вышвырнул заборт взбунтовавшийся экипаж. Потеряв управление, судно неслось на рифы. Еще немного и страшного крушения не избежать! К штурвалу, отталкивая друг друга, то и дело подбегали то матросы, то офицеры. Но это только сильнее раскачивало некогда мощный и уверенный фрегат, теперь одинокой щепкой болтающийся в бурлящих волнах. В тот миг Григорий даже не вспомнил, что по судну еще палили из орудий Германских и Австрийских военных кораблей. Новость о революции на какое-то время затмила даже мировую войну.

Пока отец пребывал в шоке от крушения монархии, его сыновья в Петрограде ликовали. Шура забыл об обидах и прибежал к родственникам на Песочной, отметить свержение царизма. Зоя не разделяла в полной мере его восторгов, считая, что один угнетающий класс сменился другим. Знала ли она, что очень скоро рабочие и крестьяне будут угнетаться представителями собственного же класса, или искренне верила в будущую свободу, за которую готова была умирать и убивать? На тот момент ее симпатии более принадлежали Петросовету, а не Временному правительству.

– Ура! Да здравствует революция! Наш первый шаг к свободному обществу! – провозгласил Саша, вручая Сержу не без труда раздобытую булку хлеба.

– Шурка, как же я рад видеть тебя! Забудем все споры! Перед нами открывается новое, светлое будущее! И мы станем не только свидетелями, но и непосредственными участниками освобождения и очищения России! Мне кажется, сегодня даже дышится легче!

– Шура, мы скучали, – улыбалась Верочка Эйхе.

– Гуля будет счастлив узнать, что у нас перемирие! Его жутко расстраивали наши дрязги, – не осталась в стороне вторая Верочка.

– А что, война теперь закончится? – вся эта революция была малоинтересна Мариэтте. Единственное, что ее волновало, когда же она сможет увидеть Глеба.

Братья обернулись на сестру с некоторым изумлением. Ее вопрос казался совершенно неуместным и несущественным на фоне происходящего в столице. Лишь Гулина супруга в душе также страстно желала окончания мирового военного конфликта, но она отдавала себе отчет, что к великому огорчению это не случится в ближайшее время.

IX

Через два дня на пороге дома на Песочной появился Александр Григорьевич. Никогда Сергей не видел дядю в таком состоянии. Тот будто в один миг превратился в сгорбившегося трухлявого старика, хотя еще недавно любой мог бы позавидовать его стати.

– Елена Ивановна… – дядя замолчал, пытаясь проглотить комок в горле, – Елена Ивановна…

Он не мог это выговорить. Но все было понятно. Он мог и не продолжать.

Манефа, которая крутилась недалеко, перекрестилась и запричитала. Сергей отправил ее на кухню с глаз долой. Александру Григорьевичу и без ее воя было нелегко.

Верочки пытались проводить старика в столовую, но он отказался.

– Пойду… по поводу отпевания похлопотать надо…

– А Лиза как?

– Со мной сейчас. Переживает… Леночка ей вместо матери была. Любила ее, как родную дочь. Мать-то свою Елизавета не знала. Ей и года не было, когда Прасковья от чахотки умерла.

Родственники кивали. Отношения у Елены Ивановны и падчерицы действительно были самыми теплыми. Не каждая родная мать бывает так близка со своим ребенком. Они все это знали, ведь не чужими людьми были, но старика перебивать не хотели. Словно за воспоминаниями он немного забывал о настоящем дне с его скорбными реалиями.

– Только бы у Лизы болезнь не обострилась, – Александр Григорьевич продолжал говорить о дочери, которой шел пятый десяток, с трогательной заботой: – Какая ирония, саму мать не помнит, а болезнь ее унаследовала. Сумасбродка! Удумала ехать лечить легкие кумысом… Разве сейчас время? Но даже слышать не хочет про опасность…