Три степени свободы (СИ)

И передает ее, умело выстроганную бычью, и я надеваю, а что еще остается? Ну вот, теперь не Тилла, и даже не Тай, я — Бык. И в разрезе для глаз, глаз самих толком не видно. Можно творить, что хочешь, но, думаю, творить в этом доме уже нечего: выпущенная заранее стая «волков» без всякого стыда и совести, скрывшись за лицами зверей, разобралась со всем и всеми. Хотя, было ли с чем?

— О чем вы думаете? — и могу поспорить, Игривый Лис улыбается, задаваясь, на то он и игривый.

— О том, что мне тут надо вообще? — оборачиваюсь, чтобы посмотреть на несколько десятков оставленных без наездников лошадей, и взгляд на покосившийся дом в этом пустом и далеком поле.

— Смерть, ты же сказал, смерть, — веселый смех и, забывая, кто я для него сейчас, похлопывает по плечу. — Наскучило просто деньги грести… Пошли, Тай, тебе не выжидалось.

Приступок скрипит, дверь открывается со скрипом и пол в коридоре не разваливается, разливаясь скрипучей мелодией неизменно на каждый тяжелый шаг — мой и Лиса, позади крадущегося.

Волки в масках и люди без снуют повсюду уже в поисках чего бы награбить, и предводитель встречает в первой же комнате, в углу которой скончался старик. Крови нет, дыхания нет, наклоняюсь к нему еще ближе — смрада тоже нет. Может, и вовсе своей смертью умер? Седой, морщинистый и болезненно худой.

— Вот, мы нашли, — главный волк протягивает шкатулку и, открывая, обнаруживаю несколько черных камней на дне.

И что это? Магия?

Не показывая смятения или возмущения по поводу того, что все дело в паре жалких плодов земли, разворачиваюсь, давая негромкую команду:

— Возвращаемся, — и знаю, что услышали и внемли все.

Путь обратно кажется длиньше и тягостнее, тучи сгущаются над головами и в один момент проливается ледяной дождь, превращающийся в настоящий град. Перед глазами стена, толща осколков как кара, и совсем не слышу что-то говорящего Лиса, только доносится периодический смех.

Вскоре небо смиливается, или посодействовал Фавн, не знаю, но на подходе к замку погода устанавливается мирная, лишь легкий приятный снег. Может из-за этого нас Фавн и встречает, а может потому, что те камушки в шкатулке правда столь ценны как жизнь?

— Так нужно? — вытаскиваю шкатулку из мешка, переброшенного на крупе коня, и отдаю.

— Да, вещь очень хороша, — однако не одаривает должным вниманием, только смотрит на меня пристально. — Есть новость.

— Ты же знаешь, что мне все равно, — на ходу расстегиваю плащ, хочется принять обжигающую ванную и пожрать как следует.

— Поверь, новость очень интересна… — протягивает загадочно, идя рядом.

— Она касается того старика, что убили ради пары камней? Если нет, то не интересна.

— Касается Каллиса, — останавливает меня за плечо, вглядывается в мои глаза, ища разожженное любопытство, но во мне только тоска и печаль. С этим именем приносится лишь боль, и я сдерживаю себя, не показываю эмоций — первое правило господина.

— И что же?

— Не знаю, как получилось, но ты уехал, а Каллис упал с лестницы, и похоже неудачно, — и договаривает, выдерживая милостивую полпаузы: — Целитель сказал — сломал ногу, не критично и всего в одном месте, но…

— Как так получилось?

Фавн пожимает плечами и легко улыбается:

— А разве не ты подстроил?

Покои Ореванара в одной из самых высоких северных башен, на самой высоте, в суровые ночи невозможно спать, слыша завывающий ветер. Идеальное место для господина.

Поднимаюсь почти бегом по крутой, завитой лестнице и распахиваю дверь без стука. Тусклый свет камина и свечей и Он, возлежащий на мягкой перине, под спиной несколько воздушных подушек, ноги и пах скрыты толстым, но наверняка легким одеялом. Пахнет сандалом и тающим воском.

Я не должен был вот так лететь к нему. В конце концов, второе важное правило господина — в первую очередь забота о себе, поэтому ванна, плотный ужин, здоровый сон и уже завтра после вкусного завтрака… Но вот я здесь, и самая темная часть души порочно ликует. Больше никаких прогулок под луной с другими людьми, больше никаких долгих поездок в город и демонстративных увиливаний, если видит меня идущим навстречу в том же коридоре. Он прикован к постели — постыдная сладость.

— Убирайся, — и в мучении господин сердца моего и только сердца прикрывает глаза.

*

Тилла внес с собой запах коней, пота, разделанной кожи. Вижу в его глазах пугающую тьму, губы неподвижны и сам он по-обычному и в тоже время необычно молчалив, вот уже несколько немых минут пронеслось. Наслаждается?

— Убирайся, — произношу, лишь бы не видеть его, тошно.

— Я? — целитель, сидящий на углу кровати, поднимается на своих дряхлых старческих ногах и, не скрывая раздражение, говорю дураку:

— Не вы, вы останьтесь, плохо мне.

Острая боль покинула ногу, но тупая все ноет и ноет. Стискивай зубы, сжимай кулаки — не поможет, разве что методическое прикладывание к специальному вареву спасает. Если целитель уйдет, то и варево уйдем вместе с ним.