Три степени свободы (СИ)

Ключ, как и предсказывалось мною, попал не в мои руки, а к Эллину. Также и дела поделились нечестно: Эллин занимался одеждой господина, мыл его и убирался в спальне. А мне достались письма и поездки в город, когда они будут. Сопровождение.

В итоге в день назначения я все время пробыл в конюшне, и господин так и не позвал меня. Второй день прошел не лучше, и третий… А на четвертый меня наконец вызвали. Час до ужина, час до заката.

— Садись рядом, — господин услышал, как я вошел и закрыл за собой дверь. — Ты знаешь, как запечатывать письма?

— Нет, господин, — я сел напротив господина за его большой деревянный с узорчатыми ножками стол.

— Складываешь листок, кладешь в конверт, капаешь воск и ставишь печать, — и все это он сделал при мне ловко и быстро.

На воске с печатью красовались изогнутые буквы «К» и «О».

— Понял? — спросил господин, и после моего кивка добавил: — Я пишу письмо, передаю тебе, и ты его запечатываешь.

И вот таким был этот час до ужина. Господин Ореванара, взяв перо в руки, выводил буквы, красивые, как в книжках. Периодически он обмакивал кончик пера в чернила, и это было единственное время, когда он отвлекался, не считая моменты откладывания написанных листов, которые я сразу же заталкивал в чистые конверты, лежащие в стопке рядом. Я старался быть как можно аккуратнее и делать все красиво, но не всегда выходило.

А еще я мог смотреть в его лицо и разглядывать его тонкую расписную одежду. Мой господин всегда носил идеальные светлые наряды из невероятно красивой ткани, которой я до этого никогда не видал.

Никаких украшений на нем не было — ни камней в ушах, ни цепей на шее, ничего. И, к сожалению, ткань закрывала слишком многое…

А потом, когда мой взгляд упал ниже… В этот момент господин дернул рукой, чтобы обмакнуть кончик пера в чернила, а я увидел ключицу. Всего на мгновение, всего чуть-чуть, но тело мое как в пламя кинули. Я задыхался, ладони вспотели, а паника начала подхлестывать, я совсем не понимал, что происходит. В животе закололо, я думал, что лихорадка возвращается, но сил не убавилось, а наоборот… Желание бегать, копать, драться — все, что угодно, затопило меня, и будто через пелену я услышал голос господина:

— Сколько тебе уже лет, Тилла? — он не смотрел на меня, наверное, даже не заметил моего состояния.

— Четырнадцать, господин, — ответил я, и мне стало как-то спокойнее, внезапный жар спал.

— Ты быстро растешь, Тилла.

— Да, господин, я уже также высок, как вы, — и сразу добавил, избавляя предложение от уродливой двусмысленности: — ростом.

— Я не высок ростом, — господин исправил мою ошибку и дописал очередное письмо, — Работа с землей сделала тебя сильным.

Я не понимал, к чему он клонит, поэтому медленно ответил обычное свое:

— Да, господин.

— Это последнее, запечатывай и уходи, — и я, конечно же, не мог ослушаться.

И пока я ставил печать, господин, поудобнее устроившись в кресле и не сводя с меня взгляда, говорил:

— Только помни, что ты животное, Тилла. Грязное, мерзкое животное. И сколько бы ты не пробыл в моем доме слугой, ничем и никем, кроме зверя, ты никогда не станешь.

Закончив и убрав письмо в сформировавшуюся стопку из моих работ, я поднял на него взгляд. Впервые видел кривое подобие улыбки господина, впервые за несколько лет я видел на его лице эмоцию… И жадно ее слизал.

*

Он выполнял работу прилежно и старательно. Аккуратно брал бумагу, аккуратно вкладывал ее и особенно аккуратно обходился с воском и печатью.

Никогда не думал, что звери могут быть такими кропотливыми.

А еще этому зверю было всего четырнадцать…

Он тогда уже был самым рослым из слуг, и наверняка самым сильным. Было ошибкой давать ему физический труд, хотя я просто надеялся, что он быстро загнется. Но звери ведь не люди, звери выживают…

Ни одной попытки к бегству, ни одного лишнего шага в сторону леса. Неужели обратно его совсем не тянуло? И если нет, то что он собирался делать здесь? Служить мне до конца дней? Неужели ему нравилось? Я не понимал, что за дьяволы правят в звериной голове.

Все, что я старался делать, — это показывать ему его место, не давая спуску, как псине. И не давать ключ от моей спальни.

Зверь может и убить, у зверя нет моральных устоев.

*

— Нездоровится? — переспросил Ралли и разломил булочку напополам. — Ешь.

Я взял протянутую половинку и откусил.

— Да, мне стало так жарко, что я еле на месте усидел, — припоминал я произошедшее в кабинете господина. — И душно так стало, дышать нечем было совсем, ладони вспотели и еще вот тут — я положил руку на живот — аж все свело, но не больно, а знаешь, так…

— Как? — Ралли прищурился и откусил свою половину.

— Не знаю, как объяснить, думаю, болезнь возвращается, — я пожал плечами, мне больше нечего было сказать.

— Да, плохо дело…

Больше мы не говорили и доедали наш скромный ужин в тишине. А болезнь действительно возвращалась, по крайней мере, я убеждался в этом все больше и больше.

В ту ночь я проснулся от озноба.

Тело ломило, покрылось испариной и горело. Я чувствовал жар, мне было тяжело дышать.