Три стороны камня

– Чегой-то он пенсионер?

– Ну, он же, наверно, инвалид… – заявляет мой муж, мощный телом и несгибаемый духом.

– С чего ты взял???

– По крайней мере, – отвечает, – он не производит впечатление процветающего человека!

И это после того, как Федор спустился к нам с Алтайских гор, где прожил в каком-то гроте чуть не полгода. Выбравшись из пещеры, он обнаружил заброшенную баньку охотничью на берегу, истопил ее по-черному, камни, бочка внутри – прокопченные, покрытые толстым слоем сажи, ни стать, ни сесть, кое-как помылся, согнувшись в три погибели, – тронул стенку – опять весь в саже, чай не в Шатуре у Горожанкиных.

Выполз оттуда, как праведник Иона из чрева кита, и голышом стал плескаться в горной Катуни, которая несет хрустальные воды с ледников Белухи. А по бережку нетвердой походкой идет алтаец с ведром воды и бутылкой водки – распашная шуба до пят, даром что на дворе лето, в круглой шапке, подбитой барашком, да еще с меховым околышем.

Присел на камешек, хлебнул горькую, залил жар в груди ледяной водой из ведра, да и говорит:

– Сегодня Каспа сбивает ведьму со следа, обмывает в Катуни покойника.

А в этой Каспе, деревне, три километра вверх по течению, – у всех поголовно сифилис, причем наследственный.

Федька выпрыгнул из воды как ошпаренный:

– Сам видел?

– Видел… приготовления, – отвечал мужик, грея душу политурой.

– Окропи меня иссопом, убели белее снега… – забормотал Федька и, в чем его мать родила, стал рассчитывать гидрологическим способом время, скорость реки, расстояние до Каспы… Успел или не успел? Угодил или нет в воды ритуального омовения?

– Знаешь, чего я боялся больше всего? – он потом признавался. – Вернись я домой сифилитиком, ты бы в жизни не поверила в мою невинную версию!

– Конечно, я бы решила, что ты переспал с телеуткой… Вернее, с теленгиткой…

– Не смей путать теленгитку с телеуткой! – вскричал тут Федор. – Это большое оскорбление для них обеих. Телеутка – это ТЕЛЕУТКА. А теленгитка – это ТЕЛЕНГИТКА!

Не понимает, что я давно ощущаю себя человеком не от мира сего! Кстати, на снимке головного мозга у меня обнаружилась какая-то странная картина. Соня показывала и травматологу, и нейрохирургу, оба в один голос:

– У вашей дочери, – говорят, – открылся сознательный доступ к таким частям мозга, которого люди обычно не имеют. Префронтальная кора, ответственная за мыслительные функции, недоразвита. А вот лобные доли, распознающие бессмысленные поступки, в результате травмы оказались увеличены, умеренно деформированы и просветлены, при этом гипоталамус вырабатывает усиленную дозу эндорфина, дофамина и серотонина. Поэтому на снимке мы видим психотип восторженного холерика, оторванного от жизни, зависшего между небом и землей!

В свете возникшей аномалии я пыталась разрешить проблемы всего человечества. Мне казалось, мир катится к лучшему – и это на фоне оскудения всего и всея! Мир барахтался в моей любви. Буйный восторг беспричинный разгорался с годами, ну прямо грудь не выдерживала, ей-богу! Проснешься утром и дуреешь от нахлынувшей радости. Что бы жизнь ни преподносила, я приветствовала, я наслаждалась ее дарами.

Кроме того, обнаружилось, что моя зрительная кора в момент удара о карусель закоротила с той частью мозга, которая производит математические вычисления. Отныне меня зачаровывали самые простые вещи, например капли дождя в луже. Я вдруг увидела, что во время дождя обычная лужа на дороге превращается в сложный зыбучий узор, один наплывает на другой, его перекрывает третий, создавая божественные фракталы – вроде снежинок или звезд.

И так повсюду – в морских волнах, листве, траве, дуновении ветра, в далеком телодвижении, – все было только вибрацией, рисующей осколки орнаментов. Все представало немного призрачным и прозрачным, изображения слегка двоились, а то и троились, что мне как раз пришлось по душе: меня давно удивляло, отчего мы так четко нарисованы в пространстве, это казалось профанацией.

Сонечка не успокоилась и записала меня к психиатру.

Я пришла на прием и без обиняков спросила:

– Это сумасшествие?

– …Но самая лучшая из всех возможных форм, – ответил он.

– Я хочу донести до тебя очень важную мысль, чтобы еще один человек ее имел в голове, а не только я, – говорил Флавий, стоя на холме над обмелевшим прудиком, заросшим листьями кувшинок. – Вот шекспировский Отелло – это же полнейший мудак. Его надуманные монологи, ужимки, вытаращенные глаза – все такое ничтожное, муха, раздутая до слона! И король Лир то же самое! С той и другой ролью справится только актер, который бы с серьезным видом все это нес, а сам лично не был бы задействован в этой дребедени.

– То есть ты! – говорю я.