Три стороны камня

Сонечка – это песня. Однажды смотрю из окна – моя крошка тащится с работы, как водится у докторов по вызову – “без ног”, и что-то огромное и бесформенное белеет у нее на плече. Оказывается, пациент, желая отблагодарить за чудесное исцеление, привез ей с северов шкуру белой лошади. Она ее, бедная, приволокла, а что оставалось делать? И эта шкура на долгие годы распласталась в доме, теперь она, слава Аллаху, куда-то подевалась.

Меня поместили внутрь магнитной капсулы (белый саркофаг с закругленными краями) – уложили на плоский стол. Руки, ноги пристегнуты, голова зажата со всех сторон, во рту – натуральная боксерская капа, чтоб не лязгать зубами, в вену воткнут катетер с контрастным веществом.

Лежу в трубе, залитая светом, а то складывалось бы впечатление, что тебя живьем заглотил Левиафан. Хриплый устрашающий рев белых раковин, хор ночной цикад, пилящие, режущие, сверлящие звуки пробирают до костей. По спине разливается жар, елки-палки, меня тут не поджарят, как карася?

Застрекотал пулемет, его подхватил второй, и ответил с другого берега третий, завязался свирепый бой. Кончились патроны, пулемет замолчал. “Петька! – кричит Анка, скидывая шапку. – Что делать будем?!”

Глядь – Чапай, на белой нашей лошади ожившей! Ура-а-а-а-а!!!

Тут и душа покрепче не вытерпела бы, а уж моей сам бог велел – взмыла и полетела, подтверждая этой выходкой безумной радужный прогноз, что все развеется и разлетится, даже невидимые атомы, протоны неделимые, а я останусь тем же самым – никем, ничем, живой субстанцией веселой, чистейшим бытием!

Леса, поля, дорога петляет через лес, и среди вековых елей тянется тропинка к церковной колокольне и тусклым куполам Николо-Берлюковского монастыря, куда я в детстве с Соней ездила навещать художника Золотника в 16-ю психбольницу.

За день до марш-броска в квартире начиналась суета, несли кто что горазд, это была братская складчина – к Илье Матвеичу никто не испытывал неприязни.

Гарри отрывал от сердца пару пачек “Беломора”, графиня Толстая аристократической рукою вдоль пополам разрезала калачи, густо намазывала маслом и вкладывала внутрь толсто порезанную колбасу. Магницкая из вдовьего академического пайка подкидывала паштета, Берта приурочивала к нашей экспедиции наваристый куриный суп, из коего Илье Матвеичу по праву полагались крылья и нога. Надюша с вечера замесит тесто, напечет пирожков. Зинуля упакует яблочко с лимончиком, пару больших соленых огурцов, – и мы, нагруженные сумками с провизией, пускались в дальний путь.

От Щелковского автовокзала на автобусе, мимо заброшенных деревень, лесом, лесом, до остановки Громкое, потом пешком, вот этой вот дорожкой, пока вдали не замаячит колокольня, остатки обвалившейся стены и храмовые купола, проросшие деревцами.

За железными воротами – два храма обветшалых: в одном – кухня, в другом – лечебно-трудовые мастерские, а уж за ними корпуса, где раньше обитали монахи, теперь их кельи переделали в больничные палаты.

Дверь наглухо заперта, на звонок в белом халате отзывалась медсестра преклонных лет Ярослава Николаевна, которую Илья Матвеич по-свойски величал Ярославной – и всякий раз при встрече что-нибудь да прочитает ей из “Слова о полку Игореве”. А поскольку встречи между ними происходили буквально каждые полчаса – то укол, то клизма, то успокоительные таблетки… всякий раз ей, бедной, приходилось выслушивать, что Ярослава Николаевна полетит кукушкою к реке Дунаю и омоет князю раны на его кровавом теле.

И развеявшая по ковыль-траве свое веселье Ярославна провожала нас в гостевую комнату, там два стола и скамеечки, мы скидывали пальто, усаживались за стол, раскладывали дары и гостинцы, глядишь, в больничной рубахе к нам явится наш светозарный художник.

Увидит нас – разулыбается: он всегда радовался нашему приезду и обязательно спрашивал, кто именно что передал и при каких обстоятельствах?

Мы с удовольствием перечисляли – намного более подробно, чем это было, додумывая жаркие приветы и нежные слова любви. Что, например, таксист с милиционершей пытались нам всучить еще шмат сала, но мы не взяли, а то не унести!

Илья Матвеич всплескивал руками, охал, все принимал за чистую монету. Потом обнюхивал гостинцы, блаженно прикрывал глаза и принимался за бутерброды, курицу и тепленькие пирожки. Соня ему знай подкладывала капусту, огурец, а когда с пищеблока приносили баланду-суп, Илья Матвеич уже терял интерес к местной кухне, но мать моя убеждала его, что всухомятку есть вредно.

Наблюдать, как пирует Илья Матвеич с гостьями из иных миров, подтягивались и другие затворники в темно-синих больничных куртках. Они с любопытством рассматривали меня и Соню, тянули к нам руки, заглядывали в глаза.

– Да вы не бойтесь, они у нас тихие, – говорила Ярославна, прогоняя их из комнаты полотенцем.