Три стороны камня

Причем ни логики в этом не было, ни правил, которые позволяют отступающему возвратиться к своему истоку, – лишь один закон прозрачности, которую так тщательно искал Илья Матвеич, бросая краски на поверхность холста. А уж из этого хаоса рождалась у него гармония белизны, и, если картина не становилась белой, он не считал ее завершенной.

Бабье лето кончилось, зарядили дожди, редко, очень редко мы виделись с Флавием.

– Я как парусник, – он говорил, – в меня надо вдувать энергию. Хотите, вдувайте, не хотите – я и пальцем не пошевелю.

Водить компанию с Флавием можно было, только беспрерывно его нахваливая, во всем споспешествуя, осыпая благодарностями, очерчивая манящие лично его горизонты, которые стремительно сужались, пока не превратились в точку, а если ты остановился, чтобы перевести дух, голос его становится все безжизненнее, и довольно быстро он утрачивал к тебе всякий интерес.

Федор в отъезде, мы с Пашкой не могли решить примеры по математике.

Я позвонила Флавию.

– У вас что, – он спросил, – нет поближе кого-нибудь, кто бы в этом соображал?

– Ближе тебя у нас нет никого, – смиренно отвечала я.

Просто не верилось, что этот человек мне говорил: “Я буду всегда тобой любоваться. Даже когда ты станешь старенькая… если буду жив”.

Раньше мы пели с ним, обнимались, ели горячие пончики, друг другу в рожу сдували сахарную пудру, вёснами нюхали черемуху, лазили через забор в японский сад, слушали пенье лягушек, любовались цветущими вишнями, липа когда цвела, нам вообще сносило крышу…

И когда Земля летела сквозь Персеиды, а листья – по дорожкам: орешины, осины? И канадские клены стояли совсем малиновые. Как я любила этот день между блаженным летом и назревающими дождями, подрисованной краплачком рябиной, густо намалеванным боярышником и шиповником.

Зимами босиком бегали по снегу. Как-то раз Флавий искупался в проруби – главное, не собирался, ничего, вдруг видит – кто-то голый вылезает из заледенелого пруда поздно вечером, он разделся и – в прорубь, полотенца у него не было – выбрался, побегал, обсох, оделся, пошел домой… и больше никогда этого не делал.

– Какая женщина! – говорил Флавий, глядя на меня влюбленными глазами. – Ни денег не надо давать, ни жениться – просто подарок.

В любой, самый неподходящий для этого момент он мог запеть самозабвенно арию Брунгильды из оперы “Валькирия” (“Я чё-то Вагнера полюбил последнее время…”). На мой вопрос, откуда он знает слова, Флавий застенчиво отвечал:

– Я только свирель, на которой играет Бог.

Вдруг решил, что мне надо срочно купить коньки!

– У Федора сейчас нет денег на коньки, – я отвечала.

– Я ему одолжу, – предлагал Флавий. – Он потом отдаст, когда будут.

– Следующий кадр, – говорю, – я, сухонькая старушка, лежу в гробу, и вы, два убеленных старца, склонились надо мной. Федор тебе протягивает деньги: “Возьми, за коньки”. “Не надо, – говоришь ты. – Это подарок”. “Бери, бери, еще пригодятся”. “Ну, пополам…”

– Камера опускается, – говорит Флавий, – а на ногах у тебя вместо белых тапочек – фигурные коньки.

Вот же были счастливые времена, когда в ночь-полночь мог раздаться телефонный звонок: это Флавий с каким-нибудь важным донесением касательно вечных вопросов Бытия. О жизни, любви, о смерти, об этом только и надо разговаривать, больше ни о чем, он считал.

Например, звонил и говорил:

– Вчера вечером умерла твоя любимая певица Элла Фицджеральд.

Если начать пространный разговор, в нем зарождалось недовольство, и все оканчивалось скандалом.

– Я хочу тебе сказать, только ты не обижайся, – говорил он. – Ты единственный человек, с которым я общаюсь, и ты такая дура.

Бабушка Иовета, принявшая постриг после пленения мусульманами, к моему приходу всегда пекла пирожки. К застолью из своей светелки выплывала сестрица Флавия, высоченная Сибилла, дочь Иерусалимского короля, тоскующая по графу Стефану, третьему сыну графа Теобальда II Шампани, унаследовавшему самую захудалую сеньорию во Франции – Сансер, в то время как его старшие братья Генрих I и Теобальд V заполучили Шампань и Блуа.

Оттого он и соблазнился отправиться за семь верст на Святую Землю свататься к нашей несравненной Сибилле. Но, прогуляв там три месяца и разбив ей сердце, этот охламон вернулся в свой Сансер, построил замок с шестью башнями на красивом холме и женился на дочери какого-то Годфри Донзи – Аделаиде или Агаве-Матильде, черт их там разберет.

Сибилла вечно хандрила, домашние к ней относились с пониманием. Но бабушка Иовета с ее строптивым характером никому не давала спуску. Вот она хлопочет у плиты, тушит баклажаны с картошкой, а эта дылда, усевшись за стол, заявляет:

– Мне баклажаны без картошки.

– Да кто ты такая: “баклажаны без картошки”? – кричит Иовета. – Баклажаны с картошкой – и точка!!!

В новогодние каникулы она телефонировала на горячую линию в мэрию: