Три судьбы

– Это? – Девушка показывала куда-то вниз. – Вы сам забыть.

В изящной мусорной корзине действительно валялся тюбик. Его тощее тельце сгибалось спиралью – кто-то очень постарался выдавить все содержимое.

А потом бросил ненужную оболочку в корзинку. И толстую крышку тоже – Гест, помнится, выбрал этот крем именно за ширину горловины. Выбрал, да.

Это было – как пощечина.

– Убрать номер? – повторила девушка.

– Не надо. – Гест помотал головой, для понятности. – Потом.

Она робко шагнула к двери.

– Я идти?

– Да-да, ступай.

Понятно, что горничная ни при чем. Или – при чем? Может, зря он ее отпустил?

В черепной коробке опять зашевелились притихшие было змеи. Невозможно думать, когда в голове – шипящий от тесноты клубок!

За окном расстилались безмятежные виды: немножко горы, немножко лес, кусочек озера, вдоль которого они вчера гуляли, дорога… Забыть обо всем, сесть за руль и ехать куда глаза глядят!

Вот только – на чем?

Машину он по старой, еще из девяностых, привычке парковал, если была возможность, в пределах видимости. Никакого смысла в этом давно не было, но привычка осталась, создавала иллюзию безопасности.

То-то и оно что иллюзию. Арендованной в Зальцбурге «Вольво» на гостиничной парковке не было.

И семь центов, оставленные на каждом из счетов, превратились в ядовитую усмешку. Агент ноль ноль семь. Бонд. Только не Джеймс, а… Аль Бонд. Или что-то в этом роде.

Спрашивать на ресепшене, давно ли – и куда – ушла вторая постоялица «люкса», не стал. Вдруг заставят расплачиваться. Если Аля все-таки объявится, она вполне сможет ему позвонить. А сейчас он постарался выйти из гостиницы максимально незаметно.

* * *

Всю ночь он мерил шагами немногочисленные улочки Шпитталя. Хотя чего там мерить-то? Весь городок можно было обойти за полтора часа. А он все ходил и ходил. Потом вышел на какую-то дорогу, которая куда-то там вела. Ему было все равно – куда. Лишь бы не туда, куда они ходили гулять с Алей.

На горизонте уже нарисовался солнечный диск, когда Гест добрел до какого-то городка с непроизносимым названием на придорожной шильде, и приветливые зонтики открывающейся кофейни потянули к себе неодолимо.

Гест плюхнулся на пластиковый стульчик под одним из зонтиков, вытянул ноги, гудевшие так, словно в каждой сидел духовой оркестр, буркнул официантке:

– Эспрессо.

Ее гостеприимная улыбка показалась издевательской. Кофе – горьким. Стульчик – жестким и шатким. Чистенькая улочка – декорацией, на которую можно лишь любоваться, если совсем дурак, но жить в этом картоне совершенно нереально.

Господи, как смешно-то! Он – бомж! Бомж Леонид Седов! Словно чужой паспорт втянул его в свою собственную реальность!

Смех рвался изнутри, царапал горло, из глаз покатились слезы. Сто лет не смеялся до слез. Или это не от смеха, а от ветра?

Если восходящее солнце не обманывало, восток там, запад наоборот – ветер был юго-восточный. Ледяной, словно всю Арктику с собой нес. Это в августе-то?!

– Не плачь!

Голос был командирский.

А она… Даже в привычной к любым самовыражениям Европе наряд присевшей за его столик особы выделялся. Точно она в лоскутное одеяло завернулась. И перчатки – ах да, митенки же! – на скрюченных артритных пальцах тоже были словно из лоскутков. И какие-то лохматые. Будто куски тканей сшивали, не обращая внимания на махры по краям. И торчащие из-под пестрой, тоже мозаичной, шляпы седые космы выглядели не волосами, а такими же махрами. Некоторые прядки были выкрашены – в зеленый, в лиловый, в оранжевый. Сумасшедшая, что ли?

– Не плачь, – строго повторила лоскутная старуха.

Разве он плачет?

– Пустяки. – Скрюченная лапка в пестрой перчатке легла поверх ладони Геста – и он не отдернул ее. Наоборот. От старческой руки шло легкое сухое тепло и как будто покой. – Ты легко ушел. Подумаешь, деньги. Были и еще будут. Вся жизнь твоя – деньги. Бок не болит больше?

Он с удивлением понял, что – нет, не болит. Хотя по идее должен, после такого марш-броска. И с еще большим изумлением осознал – только сейчас, – что пестрая старуха говорит по-русски.

– Вот и хорошо, – кивнула та. – Она не птица, она змея. Змеи тоже из яиц вылупляются, их часто за птиц принимают. Не веришь? Вижу, что не веришь.

Из глубин лоскутного одеяния появился хрустальный шар. Точнее, шарик. И вряд ли хрустальный – стекляшка.

– Смотри туда.

Там, в кривых, ломких стеклянных глубинах, была Аля. Раскинувшись в полосатом шезлонге, она потягивала какой-то яркий коктейль из высокого стакана – желто-оранжевый зонтик лез в нос, она смеялась, отбрасывала свои легкие волосы, прищурясь, глядела на сверкающую полосу моря, видного справа…

– Нет-нет, – пробормотал Гест.

Старуха усмехнулась.

– Ты многих обидел. Теперь тебя обидели. Живой – и хорошо. Иди к тем, кого обидел, попроси прощения.

– Желаете что-то еще? – раздалось рядом. По-английски. Вздрогнув, Гест поднял глаза – над ним стояла улыбающаяся официантка.

– А где… – начал он и осекся. Никакой старухи – ни лоскутной, ни черной, ни серо-буро-малиновой – не было на соседнем стульчике. И вообще нигде.

* * *