Три тополя

Материнского платья не сняла — чего жалеть старье, уже в нем мать набегалась полжизни, платье это в живой памяти деревни, не испытывай Алексей сейчас все забивающего волнения, и он признал бы серо-зеленый штапель, примелькавшийся людям в магазинных очередях, под коромыслом, на покосе. Платье оставалось на Саше как последний покров стыдливости, ее не теперь утраченного и все же живого в ней девичества, а Капустин и видел в ней девушку, душевный порыв, спасающий от нечистоты, ничем не замутненную святую жажду. Его берегло неведение, спасала неопытность, Саша инстинктом благодарно постигала это и по-своему любила его. Она позволила Капустину распахнуть платье от ворота, не прятала крутых маленьких грудей. Алексей впервые прошел через это потрясение, и мгновенный, опустошительный стыд, и через страх, так ли все у них, как надо, и надежду, что так, потому что счастлива и Саша, а не он один, и они существуют не порознь, а вместе, и не в редкие мгновения, а во всей стремительной, соединившей их бешеной и ласковой реке времени.

Саша сделалась близким ему существом, и все в ней было чудо, совершенство, все уже принадлежало не ей одной, и в слепоте своей он уже готов был защищать ее в долгой будущей жизни, закрыть от наветов, от чужой грубости, от одиночества, от самой жизни, если она окажется несправедлива к Саше. Теперь-то он и сказал Саше, что всегда думал о ней нежно и с влечением, и даже напомнил ей давний, забытый им самим случай. Как-то после урока физкультуры Саша выскочила на повороте школьного коридора прямо на Капустина в застиранной голубой майке и черных нелепых шароварах. Капустин ударился подбородком о Сашин лоб — она была тогда много ниже, — придержал рукой за черствую, словно вывернутую лопатку. Это оставило в нем чувство досады, ощущение девчоночьей худобы, резкий запах чужого пота, но теперь их близость преобразила и тот мимолетный случай — он стал доброй приметой, предзнаменованием, обещанием того, что случилось с ними сейчас, будто с того самого дня они бежали навстречу друг другу и вот добежали, сошлись. Саша кивала, улыбалась, думала свое и не мешала Капустину празднично обряжать прошлое.

Стало светать, Саша спохватилась, обняла теплыми, родственными пальцами запястье Алексея и охнула, посмотрев на часы: «В первый день — опоздаю! Ну, привет, Сашка!» Метнулась в отцовский шалаш, одевалась как в лихорадке, но стыдливо, забившись вглубь, ответив конфузливо-сердитой улыбкой на взгляд Капустина. Проскочила мимо лежавшего Алексея, но вернулась, опустилась на колени, с лицом покойным и сытым, с припухлыми, как никогда, губами и безмятежным, обидно-отрешенным взглядом янтарных глаз. Положила ему на грудь ладони, то ли заклиная, беря от него напоследок тепло, то ли чтобы оттолкнуться и встать, и сказала буднично: «Приходи, если не прискучила!.. Еще нам прощаться и прощаться… Надумаешь если, в избу загляни по дороге: вернется отец, я в избе останусь. — Она опустила веки, белые прямые ресницы обозначились на зарозовевшем лице, покачала головой словно в раскаянии. — Узнал бы отец — обоих убил бы! Не страшно?..» Капустин погладил ее покойно лежавшие руки. «Нисколько… — Он сказал правду, так далек он был от мысли, что случившееся с ними только что — грех и с этим надо крыться. — Хочешь, я скажу ему?!» — «Была печаль!.. — испуганно воскликнула Саша и поднялась с колен. — Что же ты ему скажешь?! Ну ты дикой! Учитель, а дикой…»

Саша бежала вниз, к большой лодке, у которой собирались доярки, размашисто, исчезая в кустах и под осыпями и вновь возникая на пробитых овцами и людьми тропках. Капустин исходил этот берег и всякий раз без ошибки угадывал сверху появление Саши, хотя она и бежала отчаянно, напрямик, — доярки уже топтались на мелководье, смывая пыль с резиновых сапог. Чудом казалось ему, что Саша такая же, как вчера, в тех же коротких тесноватых брючках, в выбившейся из-под пояса блузке, та же девчонка, легкая, будто и не приняла на себя нового груза и запамятовала о существовании Алексея, а он уже совсем не тот, что прежде, с новым дыханием и другим телом — опустошенным, сильным, счастливым, — и весь этот рассветный мир он впервые видит с такой отчетливостью и нежностью.

Сколько раз похаживал он перед рассветом по отмелому пойменному берегу, забрасывая снасть в укрытую туманом реку, и только чуткий, казавшийся далеким всплеск отвечал ему. Он бродил один в дремотном мире, и вдруг слышались женские голоса и смех, из тумана возникала плоскодонка доярок, и он старался уйти, отстояться в прибрежных кустах, чтобы не попасться им на глаза и на язык. Они сходили на берег, не стряхнув еще с себя сна, избяного тепла, домашних забот, и в эти минуты Капустин незащитимо-остро ощущал их превосходство над собой, их обыкновенную, горькую устроенность и свое одиночество.