Три тополя

Он закидывал снасть бездумно, слепо, начались зацепы, каких не случалось у него давно: дважды он оборвался и, досадуя на себя, оступился на забросе, не придержал катушки, и леска спуталась, свилась в «бороду», из тех, что непросто распутать и в четыре руки. За растаскиванием колец и петель его и застала Саша. «Правду сказали: учитель лавит. — Она обрадовалась ему, но как-то отстраненно, с той давнишней, школьной еще невозмутимостью души, которая как бы отменяла их близость. — Давно здесь? — Поверх блузки на ней ватник с отвернутыми рукавами, на ногах лаково-блестящие, с каблучком, резиновые сапоги. Саша заметила взгляд Алексея. — Отец в районе купил, на новую жизнь. А их на ферме в неделю сносишь, еще и тесные… Так и будем молчать?» — «Саша! Что случилось, Саша?» Алексей хотел сказать это с упреком, а получилось просительно и жалко. Вязовкина перевела взгляд с брошенного на песок мотка лески на обиженное лицо Капустина, сжала губы, будто заставляла себя молчать, но в глазах ее были покой и беззаботность. «С тобой мать говорила?» — волнуясь, спросил Алексей. «С какой радости? Она в правлении, мы за рекой. Капустиной до меня и делов нет». Ей, оказывается, и в голову не пришло, что он мог рассказать матери о своей любви, о меняющейся жизни. Обескураженный, Капустин опустился на корточки, принялся, не глядя, без толку теребить «бороду». «Подсобить, что ли? — Ответа не дождалась. — Что-то рыбы твоей не слыхать: где кукан?» — «А ее и нет!» Саша вздохнула: «Думала, на ферме пустяки, а тут тяжело. Пальцы не гнутся, теперь и не обниму по-людски. — Капустин не поднимал головы, но Саша не долго печалилась. — Привыкну! Вымя и зимой теплое, рук не отморозишь». И тут впервые пришло подозрение, что во всем виноват он, Саша терпела его три ночи, не хотела обидеть, а больше терпеть не по ней. Эта мысль загнала в угрюмость, обожгла стыдом. «Ой, учитель! — сказала… Вязовкина напевно. — Как же они лаются на ферме! Зорька такая — хоть на колени падай, землю целуй, а они отпоют в лодке, пока из деревни плывем, и за свое. Бабы!.. — Алексей и на это промолчал. — Сейчас распутаем, у меня рука счастливая, а на пару все легче». Она присела, но не близко, а так, чтоб удобнее растаскивать на руках петли. Дело подвигалось, но больше в быстрых пальцах Саши, Капустин тащил наобум, мешая ей, скоро бросил леску и пнул ее вместе с песком босой ногой. «А ну ее!» Поднялась и Саша со спутанной нейлоновой пряжей в шевелящихся пальцах; лицо ее бледнее обычного, глаза казались карими, чужими и незнакомыми. «Что же вы: в избе шлеи не развязали, а тут с „бородой“ не управитесь?! Обрубить легко… — Он чувствовал, как все у них рушится, и молчал подавленно, а Саше казалось, враждебно, и она пришла ему на помощь, хотела снять с его души камень, тревогу, которая одолевала Капустина. — Все у меня ладом, учитель, все обошлось…» Он смотрел, не понимая. «Пронесло — заболела я… — И Вязовкина рассмеялась легко, раскрепощенно. — Мимо пронесло, а ты невеселый, Алексей Владимирович. Обошлось, обошлось, вот горе было бы!» Наконец-то Капустин понял: он потерялся, ошеломленный, и спросил глухо: «Отчего же горе?!» — «Ой! Погляди на него! — картинно возмутилась Вязовкина. — Мужику все нипочем, а мне как? Представляешь, учитель? — Она будто испытывала Капустина, грубила и чего-то ждала, может быть, его решимости, его воли, какого-то поступка, с тем и дразнила его, но эта мысль пришла позднее, а в ту растерянную минуту он и в душе не щадил Сашу. — Что же мне, не отгулять свое, я всех хуже?! В школе каторгу отбыла, а теперь в мужнюю? — говорила она с вызовом, сбросив с пальцев перехлестнутую леску и отстраняясь от Капустина. — Кто меня с довеском взял бы! А за старого, за пьянь какую сама не пойду… И так пробегаю, ага! Не заплачу… — Голос ее ломался непонятным волнением, а слова были нехорошие, бесстыдные. — Под старость хоть будет что вспомнить, Капустин. Не плодить же сирот!..» Она все еще, кажется, ждала живого слова Капустина, а он долго молчал, сбитый с толку, пристыженный, все добрые, нежные слова перебила Саша тем, что все уже решила за него. «А я, Саша? Как же я?» — пробормотал он, стыдясь, что к горлу подступили слезы. Вязовкина посмотрела на него без сочувствия, кажется, без желания понять, что бы могли значить его жалкие, растерянные слова, освобожденно взмахнула тяжелыми, в неуклюжем ватнике руками и зачастила: «Была печаль! Что же, я нянька тебе? Не нянька и не пара… ага, не пара! Ты гуляй, учитель… Мужику чего теряться! Теперь ты справный кавалер… Еще и меня когда добрым словом вспомнишь: побыла и я в учителях!»

Она говорила грубо, жестоко, отрезая пути и ему и самой себе, уходила от него без сожаления, легко, пританцовывая на глянцевых пружинивших каблуках.