Три товарища

Фрау Хассе стояла посреди комнаты, и когда я сказал ей все это, я почему-то совершенно отчетливо представил себе, как она сейчас будет падать, и даже увидел, что, падая, она ничего не заденет. Странно, но я действительно ничего другого не видел и ни о чем другом не думал.

Однако она не упала. Продолжала стоять, глядя на меня. Только перья на ее огромной шляпе задрожали.

— Вот оно что... — произнесла она, — вот оно что...

И вдруг — я даже не сразу понял, что происходит, — эта расфуфыренная, надушенная женщина на моих глазах стала стремительно стареть, как будто время налетело, как буря, и подхватило ее, и каждая секунда была как год. Напряженный вызов исчез, торжество угасло, лицо вмиг одрябло, морщины наползли на него, как черви, и когда, слепо тычась рукой в спинку стула, она осторожно, словно боясь разбить что-то, села, передо мной был совсем другой человек — настолько она выглядела усталой, надломленной, старой.

— От чего он умер? — едва внятно, одними губами спросила она.

— Это случилось внезапно, — сказал я.

Она не слушала меня. Она смотрела на свои руки.

— Что же мне теперь делать? — пробормотала она. — Что же делать?

Я промолчал. Чувствовал я себя отвратительно.

— Но у вас, наверное, есть кто-то, к кому вы можете пойти, — сказал я наконец. — Здесь вам не следует оставаться. Да ведь вы этого и не хотели...

— Теперь все по-другому, — ответила она, не поднимая глаз. — Что же делать?

— Ведь вас кто-нибудь, наверное, ждет. Пойдите к нему и обсудите все с ним. А после Рождества загляните в полицейский участок. Все документы и банковские чеки там. Без этого вы не получите деньги.

— Деньги, деньги, — тупо бормотала она. — Какие деньги?

— Довольно большие деньги. Около тысячи двухсот марок.

Она несколько воспрянула и сверкнула на меня безумными глазами.

— Нет! — взвизгнула она. — Это неправда!

Я не ответил.

— Скажите, что это неправда, — прошептала она.

— Может быть, и неправда. Но может, он откладывал их на черный день?

Она встала. Все в ней теперь изменилось. В движениях появилось что-то автоматическое. Она подошла вплотную ко мне и встала лицом к лицу.

— Нет, это правда, — прошипела она, — я чувствую, это правда! Негодяй! О, какой же он негодяй! Вынудить меня пуститься во все тяжкие, а потом вдруг нате вам! Но я их возьму, возьму и расшвыряю — все в один вечер, расшвыряю, как мусор, чтобы от них не осталось ничего! Ничего! Ничего!

Я молчал. С меня было довольно. С первым потрясением она уже справилась. Теперь она знала, что Хассе умер. Все остальное меня не касалось. Вероятно, она все же рухнула бы, если б узнала, что он повесился. Но это ей еще предстоит. Воскресить Хассе ради нее невозможно.

Она рыдала. Исходила слезами. Плакала тонко и жалобно, как ребенок. Это продолжалось довольно долго. Я дорого дал бы за сигарету. Я не мог видеть слез.

Наконец она умолкла. Вытерла слезы, привычным жестом вытащила серебряную пудреницу и стала пудриться, не глядя в зеркало. Потом спрятала пудреницу, забыв закрыть сумочку на замок.

— Я теперь ничего не могу понять, — сказала она просевшим голосом, — совсем запуталась. Наверное, он был хорошим человеком.

— Да, это так.

Я дал ей еще адрес полицейского участка и сказал, что сегодня он уже закрыт. Мне казалось, что ей лучше не идти туда сразу. На сегодня с нее было довольно.

Когда она ушла, из гостиной вышла фрау Залевски.

— Что, в самом деле никого нет, кроме меня? — раздраженно спросил я.

— Только господин Георг. Что она сказала?

— Ничего.

— И слава Богу.

— Как знать. Иногда лучше выговориться.

— Ее мне не жалко, — с нажимом заявила фрау Залевски. — Ничуточки.

— Жалость — самая бесполезная вещь на свете, — сердито сказал я. — Обратная сторона злорадства, да будет вам это известно. Который час теперь?

— Без четверти семь.

— В семь я хочу позвонить фройляйн Хольман. Но так, чтобы никто не подслушивал. Это возможно?

— Да ведь нет никого, кроме господина Георгия. Фриду я уже отпустила. Если хотите, можете взять аппарат на кухню. Шнура хватит.

— Ладно.

Я постучал к Георгию. Давно к нему не заглядывал. Он сидел за письменным столом. Вид у него был ужасный. Кругом валялись клочки разорванной бумаги.

— Привет, Георгий, — сказал я, — что это ты тут делаешь?

— Провожу инвентаризацию, — вяло улыбнулся он. — Подходящее занятие на Рождество.

Я поднял один клочок. Это были конспекты лекций по химии.

— Зачем ты их рвешь? — спросил я.

— Нет смысла тянуть дольше, Робби.

Его кожа, казалось, просвечивала. Уши были как восковые.

— Ты сегодня ел что-нибудь? — спросил я.

Он махнул рукой.

— Пустяки. Дело не в этом. Не в еде. Просто я не могу больше. Надо бросать.

— Неужели до того дошло?

— Да.

— Георгий, — сказал я как можно спокойнее. — Взгляни на меня. Не думаешь ли ты, что я в свое время мечтал о том, чтобы играть проституткам на пианино?

Он хрустел пальцами.

— Я знаю, Робби. Но от этого мне не легче. Для меня учеба была всем. А теперь я понял, что учиться нет смысла. Ни в чем теперь нет смысла. Зачем вообще мы живем?

Я невольно расхохотался, хоть он и говорил с горькой серьезностью и вид его был очень жалок.