Три товарища

— Нет у меня времени, — сказал я. — Найдите себе кого-нибудь другого…

* * *

Я снова поднялся к Пат. Опираясь на гору подушек, она тяжело дышала.

— Тебе не хочется походить на лыжах? — сказала она. Я покачал головой.

— Снег никуда не годится. Везде тает.

— В таком случае не сыграть ли тебе с Антонио в шахматы?

— Нет, — сказал я. — Хочу остаться здесь, у тебя.

— Бедный ты мой Робби! — Она попыталась пошевельнуть рукой. — Тогда, по крайней мере, выпей что-нибудь.

— Это я могу.

Я пошел в свою комнату и принес оттуда бутылку коньяка и рюмку.

— А ты хочешь немного? — спросил я. — Ведь тебе можно, сама знаешь.

Она сделала глоток и немного погодя — другой. Потом вернула мне рюмку. Я долил ее дополна и выпил.

— Ты не должен пить из одной рюмки со мной, — сказала Пат.

— Еще чего выдумала! Почему это не должен? — Я вновь налил рюмку и разом опрокинул ее.

Она укоризненно покачала головой.

— Не делай этого, Робби. И целоваться нам тоже больше нельзя. И вообще не надо сидеть у меня так долго. Не желаю, чтобы ты заболел.

— А я вот буду тебя целовать, и черт с ним со всем! — возразил я.

— Нет, так нельзя! И точно так же тебе нельзя спать в моей постели.

— Пожалуйста, тогда спи со мной в моей.

Словно обороняясь от меня, Пат сжала губы.

— Оставь все это, Робби. Тебе еще жить и жить. Я хочу, чтобы ты остался здоровым, имел жену и детей.

Мы помолчали.

— Я бы, конечно, тоже хотела иметь от тебя ребенка, Робби, — сказала она после паузы и потерлась щекой о мое плечо. — Раньше никогда и мысли такой не было. Даже представить себе не могла. А теперь часто об этом думаю. Хорошо, когда от человека что-то остается. Иногда ребенок глядел бы на тебя, и ты бы меня вспоминал. В такие минуты я как бы снова была бы у тебя.

— Еще будет у нас ребенок, — сказал я. — Когда выздоровеешь. Мне тоже хочется от тебя ребенка. Но это должна быть девочка, и назовем мы ее так же, как назвали тебя, — Пат.

Она взяла у меня рюмку и отпила еще глоток.

— Милый ты мой, может, оно и лучше, что у нас нет детей. Пусть от меня ничего не останется. Ты должен меня забыть. А если все-таки будешь обо мне думать, так думай лишь о том, что нам было хорошо, и, пожалуйста, ни о чем больше. Ведь нам все равно никогда не постигнуть, почему все это у нас кончилось. А горевать не стоит.

— Мне горько, что ты можешь так говорить.

Она пристально посмотрела на меня.

— Когда долго лежишь в постели вот так, как я, то поневоле думаешь о том, о сем. И многое, на что я раньше не обращала внимания, теперь кажется мне странным. И знаешь, чего мне уже никак не понять? Того, что можно любить друг друга, как мы с тобой, и все-таки один умирает.

— Замолчи, — сказал я. — Один всегда должен умереть первым, так устроена жизнь. Но нам обоим еще очень далеко до этого.

— Право умереть дает только одиночество. Или взаимная ненависть. Но когда люди любят друг друга…

Я заставил себя улыбнуться.

— Да, Пат, — сказал я и взял ее горячие руки в свои, — если бы мы вдвоем сотворили мир, он выглядел бы лучше. Так или нет?

Она кивнула.

— Да, милый. Мы бы такого не допустили. Но только бы знать — а что же дальше? Ты веришь, что потом все будет продолжаться?

— Верю, — сказал я. — Наша жизнь сделана настолько плохо, что на этом она кончиться не может.

Пат улыбнулась.

— Что ж, в этом есть резон. Но вот посмотри сюда — разве это тоже плохо сделано?

Она показала на корзину чайных роз, стоявшую у ее кровати.

— В том-то все и дело, — ответил я. — Подробности великолепны, но целое лишено всякого смысла. Словно оно было создано каким-то существом, которое при виде чудесного многообразия жизни не додумалось ни до чего лучшего, как попросту уничтожать эту жизнь.

— Но и обновлять тоже, — сказала Пат.

— В этом обновлении я тоже не вижу смысла, — возразил я. — От него жизнь лучше не стала. По сей день.

— Нет, дорогой, — сказала Пат. — У нас с тобой все вполне удалось. Лучше и не придумаешь. Жаль только, что длилось это так недолго. Слишком недолго.

* * *

Несколько дней спустя я почувствовал колотье в груди и начал кашлять. Как-то, проходя по коридору, главный врач услышал мой кашель и заглянул ко мне.

— Пойдемте-ка со мной в кабинет.

— Да у меня все в порядке, — сказал я.

— Не о вас речь, — ответил он. — С таким кашлем вам нельзя сидеть у фрейлейн Хольман. Немедленно идемте.

Войдя в его кабинет, я с каким-то странным чувством удовлетворения снял с себя рубашку. Здесь, в Альпах, настоящее здоровье казалось мне какой-то почти неправомерной привилегией: я чувствовал себя чем-то вроде афериста или дезертира.

Главный врач недоуменно посмотрел на меня и наморщил лоб.

— Похоже, что вы еще и рады этому, — сказал он.

Затем он тщательно выслушал меня. Я разглядывал различные блестящие инструменты на стенах и, в зависимости от его требований, дышал то медленно и глубоко, то быстро и коротко. При этом я снова ощущал покалывание и был очень доволен, что мои преимущества перед Пат несколько сократились.

— Вы простужены, — сказал главный врач. — Полежите день-другой в постели или, по крайней мере, не покидайте своей комнаты. К фрейлейн Хольман не заходите — и не ради вас, а ради нее.