Три товарища

Рядом с нами танцевали русский с испанкой. Он приветливо улыбнулся и кивнул нам. Испанка была очень бледна. Блестящие черные волосы вороньим крылом окаймляли ее лоб. Она танцевала с неподвижным серьезным лицом. Запястье украшал браслет из крупных четырехугольных изумрудов. Ей было восемнадцать лет. Скрипач, сидевший за столиком, не спускал с нее жадных глаз.

Мы вернулись к столу.

— А теперь дай мне сигарету, — сказала Пат.

— Лучше воздержись, — осторожно возразил я.

— Только несколько затяжек, Робби. Я так давно не курила.

Она взяла сигарету, но вскоре отложила ее.

— Что-то не нравится мне эта сигарета, Робби. Она просто не вкусна.

Я засмеялся.

— Так бывает всегда, когда человек долго чего-то лишен.

— Но ведь и ты меня был долго лишен.

— Это относится только к ядам, — пояснил я. — Только к водке и куреву.

— Люди, дорогой мой, куда более страшный яд, нежели водка и табак.

Я снова рассмеялся.

— А ты, я вижу, неглупый ребенок, Пат. Соображаешь.

Она положила руки на стол и посмотрела на меня.

— В сущности, ты никогда не принимал меня всерьез, — сказала она.

— Я самого себя никогда не принимал всерьез, — ответил я.

— Но меня ведь тоже нет. Скажи правду.

— Этого я не знаю. Однако нас вдвоем я всегда принимал просто ужасно всерьез. Вот это я знаю.

Она улыбнулась. Антонио пригласил ее на танец, и они вышли на паркет. Я смотрел, как Пат танцует. Она улыбалась мне всякий раз, когда оказывалась около меня. Ее серебряные туфельки едва касались пола. В ее движениях было что-то от грациозности антилопы.

Русский опять танцевал со своей испанкой. Его крупное смуглое лицо выражало сдержанную нежность. Скрипач попытался пригласить испанку на танец, но она отрицательно покачала головой и снова пошла на площадку с русским.

Длинными костлявыми пальцами скрипач раскрошил сигарету. Вдруг мне стало его жаль, и я предложил ему другую сигарету. Он отказался.

— Я должен беречь себя, — сказал он срывающимся голосом.

Я кивнул.

— А вот этот, — продолжал он и, хихикнув, указал на русского, — каждый день выкуривает по пятьдесят штук.

— Что ж, один ведет себя так, а другой наоборот, — ответил я.

— Пусть она сейчас не хочет танцевать со мной. Все равно будет моей.

— Кто будет вашей?

— Рита. — Он придвинулся поближе. — У нас с ней были хорошие отношения. Мы вместе выступали. А потом приехал этот русский и своими пышными тирадами увел ее у меня из-под носа. Но ничего — я заполучу ее.

— Для этого вам придется очень постараться, — сказал я. Он мне определенно не нравился.

Скрипач глуповато расхохотался.

— Это мне-то стараться? Наивный вы ангелочек! Не стараться мне нужно, а просто ждать.

— Что ж, тогда просто ждите.

— По пятьдесят сигарет, — продолжал он. — Каждый день. Вчера я видел его рентгеновский снимок. Живого места нет — каверна на каверне. Конец! — Он снова расхохотался. — Сперва мы с ним шли вровень. Его рентгеновские снимки можно было принять за мои и наоборот. Посмотрели бы вы, какая теперь разница! Вдобавок, я прибавил два фунта. Нет, уважаемый, мне нужно только беречь себя и ждать. Я уже предвкушаю его следующий снимок. Сестра мне всегда показывает. Понимаете? Он исчезнет, и настанет мой черед.

— Что ж, и это способ, — сказал я.

— «И это способ»! — передразнил он меня. — Это единственный способ, птенец вы желторотый! Если бы я активно попытался встать ему поперек пути, то потом она на меня и смотреть не захотела бы. Так что… мотайте на ус, приготовишка… Надо вести себя дружелюбно и спокойно… Надо уметь ждать…

В зале становилось душно. Пат закашлялась. Я заметил, что при этом она боязливо покосилась на меня, и притворился, будто ничего не услышал.

Старуха в жемчугах, погруженная в собственные мысли, сидела не шевелясь и время от времени неожиданно разражалась громким хохотом. Потом снова успокаивалась и застывала в неподвижности. Размалеванная маска смерти ссорилась со своим жиголо. Русский курил сигарету за сигаретой. Скрипач услужливо подавал ему огонь. Какая-то девушка внезапно судорожно поперхнулась, поднесла ко рту носовой платок, заглянула в него и побледнела.

Я смотрел в зал. В нем были расставлены столики для спортсменов, для местных жителей, для французов, англичан и голландцев, чей язык с его характерными растянутыми слогами почему-то вызывал у меня представление о лугах, о море… И среди всей этой пестроты пристроилась небольшая колония болезни и смерти. Ее лихорадило, и она была прекрасна в своей обреченности.

«Луга и море. — Я посмотрел на Пат. — Луга и море — пена прибоя — песок — заплывы — о, любимый и такой знакомый лоб! — подумал я. — Любимые мои руки! Любимая жизнь, которую я могу только любить, но спасти не умею…»

Я поднялся и вышел на воздух. От тревоги и бессилия я покрылся испариной. Я медленно побрел по дороге. Холод пронизывал меня, а от порывов ветра, вырывавшихся из-за домов, моя кожа покрылась пупырышками. Я сжал кулаки и, охваченный каким-то буйным чувством, в котором смешались ярость, бешенство и неизбывная боль, долго смотрел на суровые белые горы.

Внизу, на дороге, послышались бубенцы — проехали сани. Я пошел обратно. Пат шла мне навстречу.