Три товарища

Пурпуровый свет заката окрасил ее лицо. Глаза смотрели серьезно, спокойно и очень нежно. О чем мы говорим? — подумал я и почувствовал сухость во рту. Разве можно вот так стоять и говорить о том, что никогда не должно, не смеет произойти?! А ведь именно Пат произносит все эти слова, произносит их невозмутимо, беспечально, словно ничего уже поделать нельзя, словно нет хотя бы самого крохотного остатка обманчивой надежды. Вот рядом со мной стоит Пат, почти ребенок, которого я обязан оберегать. И вдруг она сама отходит от меня далеко-далеко, породнившись с тем безымянным, что таится за гранью бытия, и покорившись ему.

— Очень прошу, пожалуйста, не говори так, — пробормотал я наконец. — Я просто подумал, не посоветоваться ли нам сначала с врачом.

— Ни с кем мы с тобой советоваться не будем, ни с кем! — Она вскинула свою красивую маленькую головку. На меня смотрели любимые глаза. — Больше ничего не хочу знать. Хочу только одного — быть счастливой.

Вечером в коридорах санатория слышались шушуканье, беготня. Пришел Антонио и вручил Пат приглашение на вечеринку, которую устраивал у себя в комнате какой-то русский.

— А разве я могу так просто, за здорово живешь, пойти с тобой? — спросил я.

— Это здесь-то! Конечно, можешь.

— Здесь можно делать многое, чего вообще делать нельзя, — сказал Антонио.

Русский оказался смуглолицым пожилым человеком. Он занимал две комнаты, устланные множеством ковров. На комоде стояли бутылки с водкой. В комнатах, освещенных только свечами, был полумрак. Среди гостей выделялась очень красивая молодая испанка. Выяснилось, что празднуется ее день рождения. От мерцания свечей создавалось какое-то особенное настроение. Сумрачные комнаты, где собралось некое братство людей, объединенных общей судьбой, чем-то напоминали мне фронтовой блиндаж.

— Что желаете пить? — спросил меня русский. Его низкий голос звучал очень тепло.

— Что найдется, то и выпью.

Он принес бутылку коньяку и графин с водкой.

— Вы здоровы? — спросил он.

— Да, — смущенно ответил я.

Он предложил мне папиросу. Мы выпили.

— Видимо, здесь многое кажется вам странным, правда? — заметил он.

— Не сказал бы, — ответил я. — Я вообще не очень-то привык к нормальной жизни.

— Да, — сказал он и, сощурив глаза, посмотрел на испанку. — Здесь, в горах, свой особый мир. Он изменяет людей.

Я кивнул.

— И болезнь здесь особая, — задумчиво добавил он, — От нее как-то оживляешься. А иногда даже становишься лучше. Какая-то мистическая болезнь. Она расплавляет шлаки и выводит их.

Он встал, слегка поклонился мне и подошел к улыбавшейся ему испанке.

— Сентиментальный трепач, верно? — сказал кто-то позади меня.

Лицо без подбородка. Шишковатый лоб. Беспокойно бегающие, лихорадочные глазки.

— Я здесь в гостях, — сказал я. — А вы разве нет?

— На это он и ловит женщин, — продолжал он, не слушая меня. — Только на это он их и ловит. И вот эту малышку тоже поймал.

Я промолчал.

— Кто это? — спросил я Пат, когда он отошел от нас.

— Музыкант. Скрипач. Безнадежно влюблен в эту испанку. Так влюбиться можно только в горах. Но она и знать его не хочет. Любит своего русского.

— И я бы на ее месте так.

Пат рассмеялась.

— По-моему, в такого мужчину нельзя не влюбиться. Ты не находишь? — сказал я.

— Нет, не нахожу, — ответила она.

— Ты здесь никогда не была влюблена?

— Не очень.

— Впрочем, мне это безразлично, — сказал я.

— Вот так признание! — Пат выпрямилась. — А я-то думала, что это тебе никак не должно быть безразлично.

— Да я не в таком смысле. Даже не могу объяснить тебе, в каком. Не могу потому, что так и не понял, что, собственно, ты во мне нашла.

— Уж это моя забота, — ответила Пат.

— Но ты-то сама это понимаешь?

— Не совсем точно, — ответила она с улыбкой. — Иначе это уже не было бы любовью.

Бутылки с водкой русский оставил на комоде. Я налил себе и выпил несколько рюмок. Царившее здесь настроение угнетало меня. Очень тяжело было видеть Пат среди всех этих больных.

— Тебе тут не нравится? — спросила она.

— Не слишком. К этому нужно привыкнуть.

— Бедненький ты мой, дорогой… — Она погладила мою руку.

— Я не бедненький, если ты рядом, — сказал я.

— А Рита, по-твоему, не очень хороша собой?

— Не очень, — сказал я. — Ты красивее.

На коленях молодой испанки лежала гитара. Девушка взяла несколько аккордов. Потом запела, и мне показалось, что в полумраке вдруг откуда-то появилась и парит неведомая темная птица. Рита пела испанские песни, пела негромко, чуть хрипловатым и ломким, больным голосом. И я не мог понять — то ли из-за этих непривычных и грустных напевов, то ли из-за берущего за душу и какого-то вечернего голоса девушки, то ли из-за теней, отбрасываемых больными, сидевшими в креслах или прямо на полу, то ли, наконец, из-за выразительного, крупного и смуглого лица нашего русского хозяина, — не знаю отчего, но вдруг мне показалось, что все происходящее — не более чем слезное и тихое заклинание судьбы, притаившейся там, за занавешенными окнами, не более чем мольба, крик и страх, боязнь остаться наедине с неслышно подтачивающим тебя небытием.

* * *

Наутро Пат, оживленная и радостная, перебирала свои платья.