Три товарища и другие романы

Но вот мы выбрались из поселка. День клонился к вечеру, долина была залита багровым сиянием закатывающегося светила. Немногочисленные сараи на откосе почти утонули в снегу. Со склонов крошечными запятыми скатывались последние лыжники. Они скользили прямо по красному диску солнца, которое напоследок окидывало долину тяжелым и мутным взором.

— Вы здесь вчера ехали? — спросила Пат.

— Да.

Машина взяла гребень первого подъема. Кестер остановился, вид отсюда был потрясающий. Вчера, когда мы с грохотом пробивались сквозь синий стеклянный вечер, мы следили только за дорогой и ничего этого не видели.

За откосом открывалась многоярусная долина. Дальние вершины остро и четко вырисовывались на бледно-зеленом небе. Они были в золотых парящих нимбах. Золотые пятна, словно напыление, испещряли снежные склоны пониже вершин. Но с каждой секундой их все сильнее заливал роскошный сиренево-розовый цвет, а на теневых сторонах все больше сгущалась синева. Солнце стояло ровно посередине между двумя мерцающими вершинами, расположенными по обе стороны уходящей вдаль долины, а перед ним, властелином, тянулись словно бы выстроившиеся для прощального парада могучие безмолвные холмы и откосы. Среди холмов петляла лиловая лента дороги — она то пропадала, то, обогнув деревеньки, выныривала вновь, пока наконец не устремилась прямой стрелой с перевала на горизонте.

— Так далеко от поселка я еще никогда не забиралась, — сказала Пат. — Эта дорога ведет и к нам домой?

— Да.

Она молча смотрела вниз. Потом вышла из машины и, прикрыв глаза, как щитком, ладонью, стала вглядываться в даль так, будто различала там башни города.

— Это далеко отсюда? — спросила она.

— Что-нибудь около тысячи километров. Мы отправимся туда в мае. Отто приедет за нами.

— В мае, — повторила она. — Господи, в мае!

Солнце медленно опускалось. Долина оживилась; тени, доселе неподвижно лежавшие в горных складках, стали бесшумно расползаться и карабкаться вверх, как огромные синие пауки. Становилось прохладно.

— Пора возвращаться, Пат, — сказал я.

Она взглянула в мою сторону, и внезапно лицо ее сжалось как от удара. Я сразу понял, что она знает все. Знает, что никогда больше не переедет через этот не ведающий пощады горный хребет на горизонте, знает и хочет скрыть от нас свое знание, так же как мы от нее; и вот на один только миг она потеряла контроль над собой — и из глаз ее хлынула вся боль и скорбь мира.

— Давайте проедем еще немного, — сказала она. — Спустимся еще чуть-чуть вниз.

— Что ж, едем, — сказал я, переглянувшись с Кестером.

Она села ко мне на заднее сиденье, я обнял ее и натянул плед нам обоим до самого подбородка. Машина, медленно погружаясь в тень, начала съезжать в долину.

— Робби, милый, — прошептала Пат мне на ухо. — Вот теперь все выглядит так, будто мы едем домой, обратно в нашу жизнь.

— Да, — сказал я, укрывая пледом ее с головой.

Чем ниже мы спускались, тем резче надвигалась на нас темнота. И тем глубже зарывалась Пат под пледы. Она просунула руку мне на грудь, под рубашку, я кожей почувствовал сначала тепло ее ладони, потом ее дыхание, потом ее губы, а потом ее слезы.

Осторожно, чтобы она не заметила, что мы поворачиваем, Кестер по большой дуге развернулся на рыночной площади следующей деревни и медленно поехал обратно.

Солнце уже совсем скрылось, когда мы снова добрались до вершины, а на востоке между клубящимися облаками блестела луна. Мы возвращались, цепи монотонно скребли снег, было очень тихо. Я сидел неподвижно, не шевелясь, чувствуя слезы Пат на своем, словно разверстом, сердце.

Час спустя я сидел в холле. Пат была у себя в комнате, а Кестер пошел на метеостанцию узнать, ожидается ли снегопад. Наступили мутные потемки, луну заволокло, вечер стоял под окном серый и мягкий, как бархат. Немного погодя пришел Антонио и подсел ко мне.

В нескольких столиках от нас сидел этакий пушечный снаряд в твидовом пиджаке и брюках-гольф. Младенческое личико, пухлые губки, холодные глаза и круглая красная, совершенно лысая голова, сверкавшая как бильярдный шар. Рядом с ним сидела тощая женщина с глубокими впадинами под глазами, полными мольбы и печали. Пушечный снаряд был этакий живчик, так и крутил головой в разные стороны, плавно поводя розовыми ладошками.

— Ах, как чудесно здесь, наверху, просто великолепно! Эти виды, этот воздух, эта кормежка! Нет, тебе в самом деле повезло…

— Бернхард, — тихо взмолилась женщина.

— Нет, ей-богу, я бы и сам не прочь так пожить, побарствовать тут на всем готовом. — Он жирно хохотнул. — Ну, да тебе я, так и быть, не завидую — пользуйся…

— Боже мой, Бернхард, — сказала женщина с отчаянием.

— А что? Разве я не прав? — радостно тарахтел пушечный снаряд. — Живешь тут как в раю, понимаешь. Лучше просто не бывает. А каково там, внизу! Завтра опять впрягаться в эту лямку. Радуйся, что тебя это не касается. А я рад был убедиться, что тебе здесь хорошо.

— Бернхард, мне вовсе не хорошо, — сказала женщина.