Три товарища и другие романы

Хайе в замешательстве глядит на него, молчит. Пожалуй, думает он теперь о погожих осенних вечерах, о воскресеньях на пустоши, о деревенских колоколах, о вечерах и ночах с девахами-работницами, о гречневых блинах с салом, о беззаботных часах за разговором в кабаке…

С таким множеством фантазий ему быстро не совладать, и он лишь сердито ворчит:

— И чего вы всегда про всякие глупости пытаете?

Он через голову натягивает рубаху, застегивает куртку.

— А ты бы что сделал, Тьяден? — окликает Кропп.

У Тьядена один ответ:

— Проследил бы, чтоб Химмельштос от меня не смылся.

Вероятно, он бы с огромным удовольствием упрятал его в клетку и каждое утро охаживал дубинкой. Кроппу он мечтательно говорит:

— На твоем месте я бы непременно стал лейтенантом. Муштруй его тогда сколько хошь, чтоб у него дым из ушей валил.

— А ты, Детеринг? — не унимается Мюллер. Со своими расспросами он прирожденный школьный наставник.

Детеринг неразговорчив. Но на сей раз отвечает. Глядит в пространство и произносит одну-единственную фразу:

— Я бы аккурат успел к уборке урожая. — Потом встает и уходит.

Тревожится он. Жене приходится хозяйничать в одиночку. При том еще и двух лошадей реквизировали. Каждый день он читает газеты, нет ли дождя в его ольденбургских краях. А то ведь сено не свезешь.

В этот миг появляется Химмельштос. Шагает прямиком к нашей компании. Все лицо у Тьядена идет пятнами. Он растягивается на траве и от волнения зажмуривает глаза.

Химмельштос слегка в нерешительности, замедляет шаг. Но все же подступает ближе. Вставать никто и не думает. Кропп с интересом смотрит на него.

Он останавливается перед нами, ждет. А поскольку все молчат, изрекает:

— Ну?

Проходит несколько секунд, Химмельштос явно не знает, как себя вести. Он с превеликим удовольствием устроил бы нам сейчас пробежку. Но, как видно, уже усвоил, что фронт не казарменный плац. Он делает новую попытку, на сей раз обращается не ко всем, а к одному, надеется, что так скорее получит ответ. Ближе всех к нему Кропп, который и удостоивается чести:

— Ба, вы тоже здесь?

Однако Альберт ему не друг и оттого лишь коротко бросает:

— Немного дольше, чем вы, полагаю.

Рыжеватые усы подрагивают.

— Вы что же, знать меня не хотите, а?

Тьяден открывает глаза:

— Нет, почему же.

Химмельштос поворачивается к нему:

— Да ведь это Тьяден!

Тьяден поднимает голову:

— А знаешь, кто ты?

Химмельштос ошарашен:

— С каких это пор мы на «ты»? В придорожной канаве вместе не лежали.

Он совершенно не в состоянии совладать с ситуацией. Такой открытой враждебности никак не ожидал. Но пока что остерегается; наверняка наслушался чепухи насчет выстрелов в спину.

После фразы о придорожной канаве у Тьядена от злости даже остроумие прорезается:

— Не-а, там ты в одиночку отдыхал.

Химмельштос тоже закипает. Однако Тьяден поспешно опережает его. Он должен выдать заготовленный ответ:

— Хочешь знать, кто ты? Сволочь, вот кто! Давно хотел тебе сказать.

Многомесячное удовлетворение светится в его поросячьих глазках, когда он выкрикивает «сволочь».

Теперь и Химмельштосу нет удержу:

— Ты чего добиваешься, сучонок паршивый, мразь грязнорылая? Встать, руки по швам, когда начальник к вам обращается!

Тьяден величественно машет рукой:

— Вольно, Химмельштос. Можете идти.

Химмельштос — просто рассвирепевший строевой устав. Сам кайзер не мог бы оскорбиться сильнее.

— Тьяден, приказываю вам встать! — рычит он.

— Еще что-нибудь? — спрашивает Тьяден.

— Вы намерены выполнять мой приказ или нет?

Тьяден хладнокровно и однозначно отвечает, сам того не зная, знаменитейшей цитатой из классика. Одновременно он проветривает свой задний фасад.

Химмельштос устремляется прочь:

— Под трибунал пойдете!

Он исчезает в направлении канцелярии.

Хайе и Тьяден разражаются громовым торфяниковским хохотом. Хайе хохочет так, что вывихивает себе челюсть и вдруг беспомощно застывает с разинутым ртом. Альберт ударом кулака ставит ему челюсть на место.

Кач встревожен:

— Если он нажалуется, будет хреново.

— Думаешь, нажалуется? — спрашивает Тьяден.

— Наверняка, — отвечаю я.

— По меньшей мере на пять дней под арест загремишь, — говорит Кач.

Тьядена это ничуть не пугает:

— Пять дней губы — пять дней покоя.

— А если тебя в крепость закатают? — допытывается дотошный Мюллер.

— Тогда война для меня кончится.

Тьяден везунчик. Его ничто не тревожит. Вместе с Хайе и Леером он уходит, чтобы его не нашли в первоначальной суматохе.

Мюллер все еще не угомонился. Опять приступает к Кроппу:

— Альберт, если б ты сейчас вправду вернулся домой, то что бы делал?

Кропп сыт и оттого более покладист:

— Сколько же нас тогда будет в классе?

Мы подсчитываем: семеро из двадцати убиты, четверо ранены, один в психушке. Стало быть, максимум двенадцать человек.

— Трое из них лейтенанты, — говорит Мюллер. — Думаешь, они позволят Кантореку орать на них?

Мы так не думаем, да и сами больше не позволим на себя орать.

— Что ты, собственно, думаешь о тройственном действии в «Вильгельме Телле»? — вдруг вспоминает Кропп, покатываясь со смеху.

— Какие цели ставил перед собой гёттингенский «Союз рощи»? — вопрошает и Мюллер, неожиданно очень строго.