Три товарища и другие романы

Но женщину с пуделем он давным-давно обогнал. Он метнулся обратно. Еще издали заметив даму с собачкой, он остановился на краю тротуара. Стиснув в карманах кулаки, впивался в лицо каждому прохожему. Пудель задержался у фонарного столба, долго его обнюхивал, потом торжественно, медленно задрал заднюю лапу. Обстоятельно поскреб брусчатку и гордо побежал дальше. Равич вдруг почувствовал: затылок взмок от пота. Он подождал еще пару минут — лицо не появлялось. Он оглядел поставленные вдоль тротуара машины. Нигде никого. Тогда он снова повернул и дошел до станции подземки на проспекте Клебера. Спустился вниз, пробил билет и вышел на перрон. Народу было довольно много. Он не успел пройти перрон до конца — подошел поезд, забрал пассажиров и уполз в жерло тоннеля. Перрон разом опустел.

Он не торопясь вернулся в бистро. Сел за тот же столик. Там все еще стояла его недопитая рюмка кальвадоса. Было странно, что она все еще тут стоит.

Хорьком подскочил официант.

— Извините, сударь. Я не знал…

— Да ладно, — отмахнулся Равич. — Принесите мне лучше другую рюмку кальвадоса.

— Другую? — Официант недоуменно смотрел на его недопитую рюмку. — А эту, что ли, допивать не будете?

— Нет. Другую мне принесите.

Официант взял рюмку и даже ее понюхал.

— Что, плохой кальвадос?

— Да нет. Просто принесите мне другую рюмку.

— Как скажете, месье.

«Я обознался, — думал Равич. — Мокрое стекло, сплошь потеки, как тут что-то разглядишь?» Он безотрывно смотрел в окно. Словно охотник, поджидающий зверя, он пристально вглядывался в каждого прохожего, — но в те же минуты в голове его призрачной кинолентой воспоминаний, в череде серых, но до боли отчетливых кадров, обрывками воспоминаний прокручивалось совсем другое кино…

Берлин тридцать четвертого, летний вечер, штаб-квартира гестапо; кровь; унылые, вовсе без окон, стены камеры; нестерпимый свет голых электрических лампочек; гладкий, в бурых запекшихся пятнах, стол с перетяжками ремней; болезненная ясность в истерзанной бессонницей голове, когда тебя сперва душат до потери сознания, а потом, чтобы очухался, окунают в ведро с водой; почки, отбитые до такой степени, что уже не чувствуешь боли; искаженное ужасом лицо Сибиллы; подручные палача, несколько молодчиков в мундирах, ее держат, и эта ухмыляющаяся рожа, и этот голос, почти ласково объясняющий тебе, что с этой женщиной сделают, если ты не признаешься, — Сибилла, которую три дня спустя обнаружат в камере мертвой, — якобы повесилась.

Снова подошел официант, поставил перед ним рюмку.

— Это другой сорт, месье. От Дидье из Кана. Старше и крепче.

— Хорошо. Ладно. Благодарю.

Равич выпил. Достал из кармана пачку сигарет, выудил одну, закурил. Руки все еще ходили ходуном. Он бросил спичку на пол и заказал еще кальвадоса.

Эта ухмыляющаяся рожа, это лицо, которое, как ему показалось, он только что видел снова, — да нет, тут какая-то ошибка! Чтобы Хааке — и вдруг в Париже, нет, невозможно. Исключено! Он даже головой тряхнул, лишь бы отогнать воспоминание. Какой прок изводить себя понапрасну, пока ты ничего не можешь поделать? Вот когда там все рухнет, когда можно будет вернуться — тогда и наступит час…

Он подозвал официанта, расплатился. Но на обратном пути так и не смог заставить себя не вглядываться в лицо каждому встречному.

Они сидели с Морозовым в «катакомбе».

— Так ты не веришь, что это был он? — спросил Морозов.

— Нет. Хотя с виду похож. Сходство просто поразительное. Либо это память уже пошаливает.

— Обидно, что ты в бистро сидел.

— Да уж.

Морозов помолчал.

— Из-за этого потом с ума сходишь, верно? — спросил он затем.

— Да вроде нет. Почему?

— Да потому что точно не знаешь.

— Я знаю.

Морозов не ответил.

— Тени прошлого, — пояснил Равич. — Я-то думал, что уже от них избавился.

— От них не избавишься. Меня тоже донимали. Особенно поначалу. Лет пять, шесть. В России меня еще трое дожидаются. Было семеро. Четверо уже на том свете. Двоих своя же партия в расход пустила. А я уже лет двадцать своего часа жду. С семнадцатого. Хотя одному из этих троих, которые в живых остались, уже под семьдесят. Но другим двоим годков по сорок — пятьдесят. С ними-то, надеюсь, еще успею поквитаться. За батюшку моего.

Равич глянул на Бориса. Детина, конечно, но ведь ему уже за шестьдесят.

— Успеешь, — сказал он.

— М-да… — Глядя на свои ладони, Морозов сжал и разжал кулаки. — Только того и жду. Стараюсь жить аккуратнее. Даже пить стал не так часто. Конечно, совсем скоро оно, наверно, не получится. Так что силушку беречь надо. Я ведь хочу, чтобы без пули и без ножа…

— Я тоже.

Какое-то время они сидели молча.

— Ну что, не сыграть ли нам партию? — спросил Морозов.

— С удовольствием. Только доски свободной что-то не видно.

— Да вон у профессора как раз освободилась. Он с Леви сражался. Выиграл, как всегда.

Равич пошел брать доску и фигуры.

— Долго же вы играли, профессор, чуть не с обеда.

Старичок профессор кивнул.