Три товарища и другие романы

— Он не получил ни гроша. — Кэте Хэгстрем вскинула свое изящное личико, безупречное, резное, как гемма. — Я ему выложила все, что думаю о нем самом, о его партии и о его фюрере, и пообещала, что впредь то же самое буду всем и каждому говорить публично. Он пригрозил мне гестапо и концлагерем. Я подняла его на смех. У меня все еще американское гражданство, и я нахожусь под защитой посольства. Со мной-то ничего не сделают, а вот с ним, когда выяснится, на ком он женат… — Она издала легкий смешок. — Этого он не предусмотрел. И больше препятствий не чинил.

Гражданство, посольство, защита, думал Равич. Слова-то какие, как с другой планеты.

— Странно, что Бернштейну все еще разрешают врачебную практику, — заметил он.

— А ему и не разрешают. Он меня принял нелегально, сразу после первого кровотечения. Какое счастье, что мне нельзя рожать. Ребенок от нациста…

Ее всю передернуло.

Равич встал.

— Ну, я пойду. Вебер после обеда еще раз вас обследует. Так, проформы ради.

— Конечно. И все равно в этот раз мне почему-то страшно.

— Бросьте, Кэте, вам же не впервой. Это куда проще, чем операция аппендицита, которую я вам делал два года назад. — Равич приобнял ее за плечи. — Вы же первый пациент, кого я оперировал в Париже. Это все равно что первая любовь. Так что я постараюсь. К тому же вы для меня вроде как талисман. Принесли мне удачу. Вам надо продолжать в том же духе.

— Хорошо, — сказала она и посмотрела на него.

— Вот и прекрасно. До свидания, Кэте. Вечером в восемь я за вами зайду.

— До свидания, Равич. А я схожу пока что в Мэнбоше, куплю себе вечернее платье. Надо сбросить с себя эту чертову усталость. И дурацкое чувство, будто угодила в паутину. А все эта Вена, — горько усмехнулась она. — Тоже мне, город грёз.

Равич спустился на лифте в просторный вестибюль и, минуя бар, направился к выходу. В баре коротали время несколько американцев. Посреди зала на столике стоял огромный букет гладиолусов. В сером полумраке вестибюля они казались увядшими, цвета спекшейся крови. И лишь подойдя ближе, Равич убедился, что цветы совсем свежие. Это мутный, пасмурный свет с улицы превратил их невесть во что.

На третьем этаже гостиницы «Интернасьональ» творилось что-то неладное. Двери многих комнат были настежь, горничные и коридорный носились взад вперед, а хозяйка, стоя в коридоре, командовала всем и вся. Такую картину и застал Равич, поднявшись по лестнице.

— Что стряслось? — спросил он.

Хозяйка была женщина крупная, с могучим бюстом, но маленькой головкой с короткими черными кудряшками.

— Так испанцы же съехали, — пояснила она.

— Я знаю. Но чего ради затевать уборку чуть ли не ночью?

— Комнаты нужны к утру.

— Новые немецкие эмигранты?

— Да нет, испанские.

— Испанские? — удивился Равич, в первый момент решив, что ослышался. — Так ведь они же только что съехали.

Хозяйка глянула на него черными бусинами глаз и снисходительно улыбнулась. Это была улыбка неподдельной иронии и житейской умудренности.

— Другие приедут.

— Какие другие?

— Которые с другой стороны. Оно всегда так бывает. — Между делом она успела прикрикнуть на пробегавшую горничную. — Как-никак мы почтенное заведение, — продолжила она не без гордости. — Постояльцы хранят нам верность. Они любят возвращаться в свои комнаты.

— Возвращаться? — не понял Равич. — Кто любит возвращаться?

— Те, которые с другой стороны. Большинство у нас уже когда-то останавливались. Кое-кого, конечно, уже поубивали. Но многие еще живы, в Беарице сидят или там в Сен-Жан-де-Луэ и ждут не дождутся, когда у нас комнаты освободятся.

— И что, они уже раньше у вас останавливались?

— Но, господин Равич! — Хозяйка явно была поражена столь вопиющей неосведомленностью. — Конечно, еще во времена, когда в Испании была диктатура Примо де Ривера [16]. Им тогда пришлось бежать, вот они у нас и жили. А когда Испания стала республиканской, вернулись на родину, зато сюда монархисты и фашисты пожаловали. Теперь этим пришел черед возвращаться, зато те, другие, опять приедут. Ну, те, кто уцелел.

— Верно. Я как-то не подумал.

Хозяйка заглянула в одну из комнат. Там над кроватью красовалась цветная литография — портрет короля Альфонса.

— Жанна, сними это, — скомандовала она.

Горничная принесла портрет.

— Вот сюда поставь. Сюда.

Хозяйка поставила портрет на пол, прислонив его к правой стенке, и двинулась дальше. В следующей комнате обнаружился портрет генерала Франко.

— Этого тоже снимай. Поставь туда же.

— А чего это испанцы свои картины с собой не взяли? — поинтересовался Равич.

— Эмигранты вообще редко картины с собой берут, когда на родину возвращаются. На чужбине для них это утешение. А на родине кому они нужны? К тому же рамы перевозить — одно мучение, да и стекло чуть что бьется. Вот их почти всегда и оставляют.

Она прислонила к стене еще двух жирных генералиссимусов, одного Альфонса и небольшой портрет генерала Кейпо де Льяно [17].

— Иконы можно оставить, — рассудила она, обнаружив в одной из комнат аляповатую мадонну. — Святые — они вне политики.

— Не всегда, — заметил Равич.