Три товарища и другие романы

— Зато отвлекает. Шахматы куда лучше, чем карты. В картах тебе либо везет, либо нет. Разве это отвлечение? А шахматы — это целый мир, свой, особый. И пока играешь, здешнего мира для тебя словно вообще нет. — Он поднял на Равича воспаленные глаза. — Не говоря уж о том, что мир шахмат куда совершеннее.

Леви, его партнер, вдруг залился блеющим смехом, но тут же умолк, испуганно озираясь, и поспешил удалиться вместе с профессором.

Они сыграли две партии. Затем Морозов встал.

— Мне пора. Пойду распахивать двери перед сливками человечества. Почему, кстати, ты перестал к нам заглядывать?

— Не знаю. Так совпало.

— Как насчет завтра? Вечерком?

— Завтра вечером не могу. Иду ужинать. К «Максиму».

Морозов ухмыльнулся:

— Не слишком ли большая наглость для беспаспортного беженца — по самым шикарным парижским кабакам шляться?

— Как раз там-то, Борис, самое безопасное место для нашего брата. Если ведешь себя как беженец, то тебя и прихватят, как беженца. Уж тебе ли, с твоим-то нансеновским паспортом, этого не знать?

— Тоже верно. И с кем же ты ужинаешь? Уж не с германским ли послом — по персональному приглашению?

— С Кэте Хэгстрем.

Морозов присвистнул.

— Кэте Хэгстрем, — повторил он. — Так она вернулась?

— Завтра возвращается. Из Вены.

— Ну, тогда, значит, я тебя совсем скоро у нас увижу.

— Может, да, а может, и нет.

Морозов отмахнулся.

— Быть такого не может. Когда Кэте Хэгстрем в Париже, «Шехерезада» — ее главная резиденция.

— Сейчас другое дело. Она приехала ложиться на операцию. Уже на днях.

— Тогда тем более придет. Ты совсем не знаешь женщин. — Морозов пристально прищурился. — А может, тебе не хочется, чтобы она туда пришла?

— Это почему еще?

— Да я вот только что сообразил: ты перестал заходить как раз с тех пор, как прислал мне ту женщину. Жоан Маду. Сдается мне, это не просто совпадение.

— Чушь. Я даже не знал, что она все еще у вас. Значит, на что-то пригодилась?

— Ну да. Сперва в хоре была. А теперь у нее даже маленький сольный номер. Две-три песни.

— Выходит, она у вас как-то прижилась?

— Конечно. А ты сомневался?

— Уж больно она была несчастная. Совсем бедолага.

— Что?

— Говорю же тебе: бедолага.

Морозов улыбнулся.

— Равич, — проговорил он отеческим тоном, и в лице его вдруг отразились бескрайние просторы, степи, луга и вся мудрость человеческая, — не городи ерунды. Она, если хочешь знать, та еще стерва.

— Что?

— Стерва. Не потаскуха. А именно стерва. Был бы ты русский — знал бы, в чем разница.

Равич усмехнулся:

— Тогда, наверно, она сильно переменилась. Будь здоров, Борис. И храни господь твой глаз-алмаз.

7

— И когда же мне в клинику, Равич? — спросила Кэте Хэгстрем.

— Когда хотите. Завтра, послезавтра, когда угодно. Днем позже, днем раньше, не имеет значения.

Она стояла перед ним тоненькая, по-мальчишески стройная, миловидная, уверенная в себе — но, увы, уже не юная.

Два года назад Равич удалил ей аппендикс. Это была его первая операция в Париже. И она, он считал, принесла ему удачу. С тех пор он не сидел без работы, и неприятностей с полицией тоже не было. Так что Кэте стала для него чем-то вроде талисмана.

— В этот раз я боюсь, — призналась Кэте. — Сама не знаю почему. Но боюсь.

— Вам нечего бояться. Самая обычная операция.

Она подошла к окну. За окном пластался двор гостиницы «Ланкастер». Могучий старик каштан простирал к дождливому небу свои кряжистые руки.

— Этот дождь, — проговорила Кэте. — Из Вены выезжала — дождь. В Цюрихе проснулась — дождь. И здесь тоже… — Она задернула занавески. — Не знаю, что со мной. Старею, наверно.

— Так все говорят, кто еще не начал стареть.

— Но я по-другому должна себя чувствовать. Две недели назад развелась. Казалось бы, радоваться надо. А у меня — одна усталость. Все повторяется, Равич. Отчего так?

— Ничто не повторяется. Это мы повторяемся, вот и все.

Слабо улыбнувшись, она присела на софу возле искусственного камина.

— Хорошо, что я снова здесь, — вздохнула она. — Вена — это теперь сплошная казарма. Тоска. Немцы все растоптали. И австрийцы с ними заодно. Да-да, Равич, и австрийцы тоже. Я думала, австрийский нацист — это нонсенс, такого не бывает в природе. Но я их видела своими глазами.

— Неудивительно. Власть — самая заразная болезнь на свете.

— Да, и она сильней всего деформирует личность. Из-за этого я и развелась. Очаровательный бонвиван, за которого я вышла замуж два года назад, превратился в горлопана-штурмфюрера. Старичка профессора Бернштейна он заставил шваброй драить мостовую, а сам смотрел и гоготал. Того самого профессора Бернштейна, который за год до этого вылечил его от воспаления почек. Гонорар, видите ли, был непомерный. — Кэте Хэгстрем скривила губы. — Гонорар, который, между прочим, уплатила я, а не он.

— Так радуйтесь, что вы от него избавились.

— За развод он потребовал двести пятьдесят тысяч шиллингов.

— Это дешево, — заметил Равич. — Все, что можно уладить деньгами, очень дешево.