Три товарища и другие романы

Глаза его тонули в синих кругах, что мутными омутами уже заполняли глазницы. Мальчишка застонал, но все еще пытался сказать что-то.

— Моя мать… она не понимает… Вы ей… помогите…

Больше он не выдержал. Слова потонули в диком крике, который исторгся откуда-то изнутри, словно там бесновался раненый зверь.

— Что нового на белом свете, Равич? — спросила Кэте Хэгстрем.

— К чему вам это знать, Кэте? Думайте лучше о чем-нибудь приятном.

— Мне кажется, я здесь уже целую вечность. А все остальное отодвинулось, будто тонет.

— Ну и пусть себе тонет на здоровье.

— Нет. А то мне начинает казаться, будто эта палата мой последний ковчег, а за окнами уже подступает потоп. Так что там нового на белом свете, Равич?

— Нового ничего, Кэте. Мир по-прежнему рьяно готовится к самоубийству и столь же рьяно не желает себе в этом признаваться.

— Значит, война?

— Что будет война, знает каждый. Единственное, чего не знает никто, — это когда. И все уповают на чудо. — Равич усмехнулся. — Столько уверовавших в чудо государственных мужей, как нынче в Англии и Франции, я в жизни не видывал. Зато в Германии их мало, как никогда.

Она лежала молча.

— Неужто такое возможно… — вымолвила она наконец.

— Да, это кажется настолько невозможным, что однажды и впрямь случится. Как раз потому, что каждый считал это невозможным и ничего не предпринимал. Боли бывают, Кэте?

— Не настолько часто, чтобы нельзя было терпеть. — Она поправила под головой подушку. — Как бы я хотела смыться от всего этого, Равич…

— М-да, — ответил он без особой убежденности. — А кто бы не хотел?

— Вот выйду отсюда и сразу поеду в Италию. Во Фьезоле. Там у меня тихий старый дом с садом. Поживу покамест там. Правда, будет еще прохладно. Бледное, но уже ласковое солнышко. К полудню первые ящерицы на южной стене. Вечером колокольный звон из Флоренции. А ночью луна и звезды над кипарисами. В доме книги и большой каминный зал с деревянными скамейками. Можно сидеть у огня. В решетке камина специальная полочка, чтобы бокал можно было поставить. Красное вино — оно тепло любит. И людей никого. Только старички, муж с женой, они за домом присматривают.

Она взглянула на Равича.

— Замечательно, — сказал он. — Тишина, огонь, книги — и мир. В прежние времена это все считалось мещанством. А нынче… Нынче это мечта о потерянном рае.

Она кивнула:

— Вот я и хочу какое-то время там побыть. Месяц. Может, и пару месяцев. Не знаю. Успокоиться хочу. А уж потом снова сюда — и домой в Америку.

Равич слышал, как в коридоре развозят подносы с ужином. Позвякивала посуда.

— Хорошо, Кэте, — сказал он.

Она замялась.

— Равич, я еще могу иметь детей?

— Ну, не сразу. Сперва вам надо как следует окрепнуть.

— Я не о том. Когда-нибудь. После этой операции. Мне…

— Нет, — отчеканил Равич. — Мы ничего не удаляли.

Она вздохнула.

— Вот это я и хотела знать.

— Но это потребует времени, Кэте. Весь ваш организм еще должен перестроиться.

— Не важно. Сколько бы это ни продлилось. — Она пригладила волосы. Перстень на пальце смутно сверкнул в сумерках. — Смешно, что я об этом спрашиваю? Именно сейчас.

— Да нет. Так часто бывает. Чаще, чем мы думаем.

— Мне как-то вдруг все здесь стало невмоготу. Хочу вернуться домой, выйти замуж, по-настоящему, по-старомодному, рожать детей, жить в покое, воздавать благодарение Господу и любить жизнь.

Равич смотрел в окно. Неистовым багрянцем над крышами бушевал закат. Огни рекламы тонули бесцветными тенями.

— Вам, наверно, все это кажется блажью — после всего, что вы обо мне знаете.

— Нет, Кэте. Нисколько. Вовсе нет.

Жоан Маду пришла под утро, в четыре. Равич проснулся, услышав, как отворилась дверь. Он спал, он уже не ждал ее. И сразу увидел ее в дверном проеме. Она пыталась бесшумно протиснуться в дверь с охапкой огромных хризантем. Лица ее он не мог разглядеть. Виден был только ее силуэт и огромные светлые соцветия.

— А это еще откуда? — удивился он. — Это не букет, это роща. Бога ради, что все это значит?

Жоан наконец-то протиснулась с цветами в дверь и, пройдя через комнату, с размаху бросила всю охапку на кровать. Цветы были влажные, прохладные, а листья пахли осенью и сырой землей.

— Подарили, — сказала она. — С тех пор как с тобой познакомилась, меня задаривают.

— Слушай, убери. Я пока что не умер, чтобы лежать под грудой цветов. Вдобавок еще и хризантем. Добрая старая кровать отеля «Интернасьональ» превращается в гроб…

— Нет! — Жоан судорожно схватила цветы и сбросила на пол. — Не смей так говорить! Никогда, слышишь!

Равич глянул на нее озадаченно. Он совсем запамятовал, как они познакомились.

— Забудь! — сказал он. — Я совсем не то имел в виду.

— Никогда так не говори! Даже в шутку! Обещай мне!

Губы ее дрожали.

— Но, Жоан, — попробовал оправдаться он. — Неужто это и вправду так тебя пугает?

— Да. Это не просто испуг. Я не знаю, что это.

Равич встал.

— Обещаю никогда больше на эту тему не шутить. Теперь ты меня прощаешь?

Она кивнула, прижавшись к его плечу.