Три товарища и другие романы

— Я знаю, — спокойным голосом сказала она, — ты подтруниваешь надо мной. Я это знаю, но мне плевать. Просто чувствую, что живу, чувствую всем существом своим, я теперь дышу иначе, сплю по-другому, все мое тело снова обрело смысл, и в ладонях больше нет пустоты, и мне все равно, что ты об этом думаешь и что скажешь, я просто даю волю своему бегу, своему полету, и кидаюсь с головой не раздумывая, и я счастлива, без оглядки и страха, и не боюсь сказать об этом, сколько бы ты меня ни вышучивал и сколько бы ты надо мной ни смеялся…

Равич ответил не сразу.

— Я над тобой не смеюсь, Жоан, — сказал он наконец. — Я над собой смеюсь.

Она прильнула к нему.

— Но почему? Что там у тебя в упрямой твоей башке, что тебе мешает? Почему?

— Да нет, ничего мне не мешает. Просто, наверно, я не так скор, как ты.

Она тряхнула головой.

— Дело не только в этом. Какая-то часть тебя хочет одиночества. Я же чувствую. Это как преграда.

— Никакая это не преграда. Просто у меня за спиной на пятнадцать лет жизни больше. И совсем не всякая жизнь — это дом, которым ты волен распоряжаться по своему хотению, все богаче обставляя его мебелью воспоминаний. Кому-то суждено ютиться в гостиницах, то в одной, то в другой, во многих. И годы захлопываются за спиной, как гостиничные двери, а на память остаются мгновения риска, крупицы куража и ни капли сожалений.

Она долго не отвечала. Он даже не понял, слушала ли она его вообще. Сам же он смотрел в окно, каждой жилкой в себе ощущая ток кальвадоса, искристый, горячий. Пульсирующий гул крови стихал, уступая место воцаряющейся тишине, и пулеметные очереди мигов и секунд быстротекущего времени тоже заглохли. Размытым красноватым серпом вздымался над крышами полумесяц, словно венец гигантской, укутанной облаками мечети, что оторвалась от земли и уплывает в бездонность снежной круговерти.

— Я знаю, — сказала Жоан, кладя руки ему на колени и опершись на них подбородком, — глупо было рассказывать тебе все эти вещи о своем прошлом. Могла бы просто промолчать, могла бы и соврать, но я не хочу. Почему мне не рассказать тебе все, как было, не придавая этому особого значения? Лучше я расскажу, тогда и значение сойдет на нет, потому что для меня сейчас это всего лишь смешно, я даже не понимаю, что там такого было, а ты сколько хочешь над этим смейся, а заодно, если угодно, и надо мной.

Равич взглянул на нее. Ее колени попирали пышные белые цветы, а заодно и газету, которую он успел под них сунуть. «Какая странная ночь, — подумалось ему. — Ведь где-то сейчас стреляют и за кем-то гонятся, кого-то уже бросили за решетку, пытают, убьют, где-то вот так же, как эти цветы, попран спокойный, привычный, мирный быт, а ты в это время здесь и обо всем этом знаешь, но совершенно бессилен что-либо сделать, а в освещенных кабаках бурлит злачная жизнь, и никому ни до чего нет дела, люди спокойно ложатся спать, а я сижу здесь с этой женщиной, что устроилась между белесых хризантем, и бутылкой кальвадоса, и бледная тень любви, зыбкая, печальная, всему на свете чужая, встает над нами, неприкаянная, как и сама эта женщина, — неистовая, порывистая, она изгнана из уютных садов своего прошлого, словно у нее нет права…»

— Жоан, — медленно произнес он, словно хотел сказать что-то совсем другое, — это замечательно, что ты здесь.

Она смотрела на него.

Он взял ее руки в свои.

— Понимаешь, что это значит? Это больше, чем тысячи разных слов…

Она кивнула. Он вдруг заметил слезы у нее в глазах.

— Ничего это не значит, — выдохнула она. — Ровным счетом ничего. Я-то знаю.

— Но это не так, — возразил Равич, прекрасно зная, что это именно так.

— Да нет. Ровным счетом ничего. Ты должен любить меня, милый, вот и все.

Он не ответил.

— Ты должен любить меня, — повторила она. — Иначе я пропала.

Пропала, мысленно повторил он. Как же легко ей это говорить. Кто по-настоящему пропал, тот уже не разговаривает.

12

— Ногу отрезали? — спросил Жанно.

Его бескровное, осунувшееся личико цветом напоминало серую, замшелую побелку старой стены. Веснушки выделялись на нем резко и вчуже, словно капли разбрызганной краски. Обрубок ноги был упрятан в проволочный каркас, выступавший под одеялом.

— Боли есть? — спросил Равич.

— Да. В ноге. Нога болит очень. Я уже сестру спрашивал. Но эта старая карга ничего не говорит.

— Ногу мы тебе ампутировали, — сообщил Равич.

— Выше колена или ниже?

— Сантиметров на десять выше. Колено раздроблено начисто, его было не спасти.

— Это хорошо, — задумчиво сказал Жанно. — Это процентов на десять повышает страховку. Очень хорошо. Протез — он и есть протез. Выше колена, ниже колена, один черт. Зато пятнадцать процентов прибавки каждый месяц в карман положить можно. — Он задумался. — Матери лучше пока не говорите. С этой клеткой ей под одеялом все равно не видно.

— Мы ей не скажем, Жанно.

— Страховка должна быть пожизненная. Вроде как пенсия. Ведь так, доктор?

— Думаю, да.

Землистое лицо неожиданно расплылось в злорадной ухмылке.

— То-то они очумеют! Мне ведь только тринадцать. Долго же им платить придется. Вы уже знаете, какая это страховая компания?