Три товарища и другие романы

Дородная луна нехотя сползала с оконного перекрестья. И никакого тебе больше пригвожденного нимба — это просто жирный, наглый соглядатай, шарящий зенками по комнатам и постелям. Равич окончательно проснулся. Это еще довольно безобидный сон. Не чета другим. Хотя в последнее время ему давно ничего не снилось. Он попытался припомнить — пожалуй, почти все время с тех пор, как он спит не один.

Он пошарил возле кровати. Бутылки не было. С некоторых пор она стоит не у кровати, а на столе в углу комнаты. Он еще колебался. Особой нужды пить вроде не было. Потом все-таки встал, босиком прошел к столу. Отыскал стакан, откупорил бутылку, выпил. Это были остатки старого кальвадоса. Он поднес стакан ближе к окну. Лунный свет наполнил его опаловым блеском. Спиртное нельзя держать на свету, вспомнилось ему. Ни под солнцем, ни под луной. Раненые солдаты, в полнолуние пролежавшие ночь под открытым небом, ослабевали раньше других. Он тряхнул головой и выпил. И тут же налил себе снова. Но, обернувшись, увидел, что Жоан открыла глаза и на него смотрит. Он замер, не зная, спит она или проснулась.

— Равич, — сонно пробормотала она.

— Да…

Тут она вздрогнула, будто только теперь очнулась окончательно.

— Равич, — повторила она уже нормальным голосом. — Равич, ты что делаешь?

— Пью кое-что.

— Но почему… — Она приподнялась. — В чем дело? — растерянно спросила она. — Что стряслось?

— Ничего.

Она поправила волосы.

— Господи, как ты меня напугал!

— Прости, я не хотел. Думал, ты не услышишь.

— А я чувствую: тебя нет рядом. Холодно стало. Словно ветерок какой. Ветерок страха. Гляжу, а ты вон где стоишь. Случилось что-нибудь?

— Да нет. Ничего. Ровным счетом. Просто я проснулся, и захотелось выпить.

— Дай-ка и мне глоточек.

Равич плеснул ей кальвадоса и со стаканом подошел к кровати.

— Ты сейчас совсем как маленькая девочка, — сказал он.

Она взяла стакан обеими руками и принялась пить. Пила медленно, глядя на него поверх стакана.

— С чего это ты проснулся? — спросила она.

— Не знаю. Луна, наверно.

— Ненавижу луну.

— В Антибе она тебе понравится.

Она поставила стакан.

— Мы правда поедем?

— Да, поедем.

— Прочь от этого дождя и тумана?

— Да, прочь от этого проклятого дождя и тумана.

— Налей мне еще.

— Спать не хочешь?

— Не-а. Жалко спать. Во сне столько жизни пропускаешь. Налей мне еще. Это наш, тот самый? Мы его с собой возьмем?

— Не надо ничего брать с собой.

Она вскинула глаза.

— Никогда?

— Никогда.

Равич подошел к окну и задернул занавески. Они сошлись не до конца. Настырный лунный свет, проливаясь в проем, делил комнату на две сумеречные половины.

— Почему ты не ложишься?

Равич стоял возле софы по другую сторону лунной дорожки. Отсюда он лишь смутно различал Жоан. Ее волосы тяжелым золотистым потоком падали за спину. Она сидела в кровати голая. Между ними, как между двух темных берегов, сам по себе, в никуда, лился рассеянный свет. Пролетев бесконечный путь по черным безвоздушным просторам эфира, отразившись от холодной, мертвой звезды, претерпев магическое превращение из теплой солнечной неги в холодный свинцовый блеск, он втекал в укромное пространство комнаты, еще сохранившее в себе тепло сна, втекал струясь и оставаясь недвижным, вливаясь в комнату, но так и не заполняя ее до конца.

— Ну что же ты не идешь? — спросила Жоан.

Равич прошел к ней, сквозь тьму, потом свет, потом снова тьму, всего несколько шагов, но ему показалось — бесконечно далеко.

— Бутылку принес?

— Да.

— Стакан тебе дать? Который час?

Равич глянул на свои часы со светляками делений на циферблате.

— Почти пять.

— Пять. Могло быть и три. Или семь. Ночью время останавливается. Только часы идут.

— Да. Хотя происходит-то все как раз ночью. Или именно поэтому.

— Что?

— Все. То, что потом днем выходит на свет.

— Не пугай меня. То есть ты считаешь, без нашего участия, пока мы спим?

— Да.

Она забрала у него стакан и выпила сама. Она была очень красива, и сейчас он чувствовал, насколько же сильно он ее любит. Да, она красива, но не красотой статуи или картины, а красотой летнего луга под порывами ветра. В ней ощущается трепетное биение жизни, таинственно возникшей из ничего, из соития двух клеток в женском лоне, но создавшей ее именно такой, как она есть. В ней сохранилась все та же непостижимая загадка бытия, когда в зернышке семени уже целиком заключено будущее дерево, пусть пока микроскопической окаменелостью, но уже все, уже целиком, предопределенное заведомо, с ветвями и верхушкой, плодами и листьями, с цветущей кипенью всех апрельских рассветов, — та же загадка, когда из ночи любви и двух слившихся капелек слизи возникают лицо, глаза, плечи — именно вот эти глаза и плечи, и они существуют, затерянные где-то на белом свете среди миллионов других людей, а потом однажды ноябрьской ночью ты стоишь у Альмского моста, а они вдруг выплывают из темноты именно на тебя…

— Почему ночью? — спросила Жоан.