Он помолчал немного.
— Что мы такое несем? — одернул он сам себя и склонился над ней. — Счастье ты мое залетное! Легче облачка летучего, ярче прожектора слепучего! Дай я тебя поцелую! Никогда еще жизнь не была мне дороже, чем сейчас, когда она так мало стоит.
16
Свет. Снова и снова — этот свет! Белой пеной вскипает на горизонте, между синевой моря и голубизной неба, и летит сюда, задыхаясь от своей же стремительности, неся в себе и яркость свечения, и игру отражения, неся простое и древнее счастье — сиять и мерцать и парить во всей своей бестелесности…
Как он все озаряет над ее головой, думал Равич. Словно лучезарный нимб, только бесцветный! Эта ширь без дали! Как он обтекает ее плечи! Словно молоко земли Хананеев [27]
, словно шелк, сотканный из лучей! Он окутает любого, под таким светом не бывает наготы. Кожа приемлет его и отражает свечением, как вон та скала в бухте отражает волну. Пенистость света, прозрачное марево, тончайшая туника из солнечного тумана…— Сколько мы уже здесь? — спросила Жоан.
— Восьмой день.
— А кажется, будто восемь лет, правда?
— Нет, — возразил Равич. — Будто восемь часов. Восемь часов и три тысячелетия. Там, где ты сейчас стоишь, ровно три тысячи лет назад стояла этрусская красавица, и точно так же ветер из Африки гнал над морем этот дивный свет.
Жоан присела рядом с ним на скалу.
— Когда нам обратно в Париж?
— Сегодня вечером в казино узнаем.
— Мы в выигрыше?
— Да, но пока этого недостаточно.
— Ты играешь, словно всю жизнь играл. Может, так оно и есть? Я же ничего о тебе не знаю. С какой стати крупье перед тобой расстилался, будто ты оружейный магнат?
— Он принял меня за оружейного магната.
— Неправда. Ты ведь тоже его узнал.
— Сделал вид, что узнал. Иначе невежливо.
— Когда ты в последний раз здесь был?
— Не помню уже. Много лет назад. До чего же ты загорела! Тебе надо всегда быть такой.
— Тогда мне надо всегда жить здесь.
— Ты бы хотела?
— Не всегда. Но жить хочу всегда так же, как здесь. — Движением головы она отбросила волосы за спину. — Ты, конечно, считаешь это ужасным мещанством, верно?
— Нет.
Она с улыбкой повернулась к нему вся.
— Да знаю я, что это мещанство, милый, но, бог ты мой, в нашей проклятой жизни так мало было этого мещанства! Война, голод, разруха, перевороты — всего этого мы хлебнули с лихвой, а еще и революции, и инфляции, а вот хоть немного надежности, беззаботности, времени и покоя — этого не было никогда. А тут ты еще без конца твердишь, что опять будет война. Нашим родителям, Равич, и то куда легче жилось, честное слово.
— Да.
— А жизнь всего одна, да еще и короткая, и проходит… — Она положила ладони на теплый камень. — Я не считаю себя какой-то особенной, Равич. И меня нисколько не греет, что мы живем в исторические времена. Я просто хочу быть счастлива и чтобы не так тяжко, не так трудно все было. И больше ничего.
— Да кто же этого не хочет, Жоан?
— Значит, ты тоже?
— Конечно.
Какая синева, думал Равич. Эта почти бесцветная голубизна на горизонте, где небо окунается в воду, а потом это буйство, этот накат синего, в море и в небе до самого зенита и в этих глазах, что здесь гораздо голубей, чем в Париже.
— Как бы я хотела, чтобы мы могли так жить…
— Но мы уже так живем — сейчас.
— Да, сейчас. На время, на несколько дней. А потом обратно в Париж, в этот ночной клуб, где все опостылело, и в гостиницу эту вонючую, и вообще во всю эту жизнь…
— Не преувеличивай. Гостиница у тебя вовсе не вонючая. Моя — да, довольно-таки вонючая, не считая моей комнаты.
Она облокотилась на скалу. Ветерок чуть трогал ее волосы.
— Морозов говорит, ты врач от бога. И жалко, что ты вот этак живешь. Большие деньги мог бы зашибать. Тем более ты хирург. Профессор Дюран…
— А этого ты откуда знаешь?
— Иногда заходит к нам в «Шехерезаду». Рене, метрдотель наш, говорит, меньше чем за десять тысяч этот Дюран и пальцем не пошевельнет.
— Твой Рене неплохо осведомлен.
— А он иной раз по две, а то и по три операции в день делает. Дом шикарный, «паккард»…
«Как странно, — думал Равич. — Лицо не изменилось. Пожалуй, даже одухотвореннее, чем прежде, пока она весь этот вековечный бабский вздор несет. В глазах морская синева, пыл — ну чисто амазонка, а раскудахталась как наседка, читая мне тут банкирские проповеди. Но разве она не права? Разве такая красота не права всегда и заведомо? И разве все на свете оправдания не на ее стороне — опять же заведомо?»
Внизу в бухте по пенному следу он углядел моторку; но не шелохнулся, хотя и знал, чья это лодка и за кем пришла.
— Вон друзья твои пожаловали, — сказал он.
— Где? — спросила Жоан, хотя и сама давно на эту лодку смотрела. — Почему мои? Уж скорее это твои друзья. Ты раньше меня с ними познакомился.
— На десять минут.
— Но раньше же.
Равич рассмеялся.
— Хорошо, Жоан, будь по-твоему.
— Я не обязана к ним идти. Все очень просто. Не пойду, и все.
— Конечно, нет.
Равич растянулся на скале и закрыл глаза. В тот же миг солнце укрыло его золотистым теплым одеялом. Он-то знал, что будет дальше.
— Вообще-то не слишком вежливо с нашей стороны, — заметила Жоан немного погодя.