Три товарища и другие романы

— Потому, — откликнулся Равич. — Прильни ко мне, любимая, возвращенная мне после провалов в бездны сна, после бескрайних лунных полей ночи, ибо они предательски коварны — и сон, и ночь. Помнишь ли ты, как мы засыпали этой ночью, тесно прижавшись друг к дружке, мы были так близки, как только могут быть близки люди. Наши лица, наша кожа, наши мысли, наши вздохи соприкасались, мы сливались друг с другом — а потом между нами, просачиваясь, начал потихоньку залегать сон, серый, бесцветный, сперва несколько пятнышек, потом больше, больше, он коростой проказы ложился на наши мысли, вливался в кровь, по капле, по песчинке, из слепоты вселенского беспамятства он проникал в нас — и вдруг каждый из нас остался один, нас уносило куда-то, каждого своим течением, по неведомым темным каналам, на произвол неведомых сил и неисповедимых опасностей. Проснувшись, я увидел тебя. Ты спала. И ты была где-то совсем не здесь. Ты совершенно от меня отдалилась. Вообще обо мне не помнила, ты меня знать не знала. Ты была где-то в недосягаемости, куда мне путь заказан. — Он поцеловал ее руку. — О каком счастье любви может быть речь, когда каждую ночь во сне я вот так же тебя теряю?

— Но я же была рядом с тобой. В твоих объятиях.

— Ты была в неведомом царстве. Да, рядом со мной, но окажись ты на Сириусе — и то была бы ближе. Когда днем тебя нет, это ничего — про день мне все ясно. Но кому и что дано знать про ночь?

— Я была с тобой.

— Ты была не со мной. Ты лежала рядом, да. Но как знать, какой ты вернешься из этой обители сна, где нам все неподвластно? Станешь другой — и сама не заметишь.

— Так ведь и ты тоже.

— Да, и я тоже, — согласился Равич. — А теперь дай-ка мне стакан. А то пока я тут всякую чушь несу, ты напиваешься.

Она протянула ему стакан.

— Хорошо, что ты проснулся, Равич. Да будет благословенна луна. Без нее мы бы все еще спали, не помня друг друга. Или в кого-нибудь из нас, пользуясь нашей беззащитностью, проникло бы семя разлуки. Незримое, оно бы росло и росло, медленно, исподволь, покуда однажды не пробилось бы наружу.

Она тихо рассмеялась. Равич глянул на нее.

— Похоже, ты это все не слишком всерьез, да? — спросил он.

— Не слишком. А ты?

— Тоже нет. Но что-то во всем этом есть. Потому мы и не принимаем это всерьез. Тем и силен человек…

Она снова рассмеялась.

— А я вот нисколько не боюсь. Я доверяю телу. Нашим телам. Они лучше знают, что нам нужно, лучше, чем наши головы, куда по ночам бог весть что лезет.

Равич допил свой стакан.

— Пожалуй, — проронил он. — И то правда.

— А как насчет того, чтобы этой ночью вообще больше не спать?

Равич приподнял бутылку, глянул сквозь нее на серебристый лик ночи. Оставалась примерно треть.

— Не бог весть что, конечно, — вздохнул он. — Но попытаться можно.

И поставил бутылку на ночной столик у кровати. Потом повернулся и посмотрел на Жоан.

— Ты воплощение всех мужских желаний, и вдобавок еще одного, о котором мужчина даже не догадывается.

— Вот и хорошо, — согласилась она. — Теперь, Равич, каждую ночь будем просыпаться. Ночью ты совсем не такой, как днем.

— Лучше?

— Не такой. Ночью ты непредсказуем. Вообще непонятно, с какой стороны ты нагрянешь.

— А днем не так?

— Не всегда. Изредка.

— Ничего себе признание, — заметил Равич. — Пару недель назад ты бы мне такого не сказала.

— Нет. Я ведь тебя еще меньше знала, чем сейчас.

Он вскинул голову. Ни намека на подвох в ее глазах. Она действительно так думает и запросто выкладывает. Обидеть его или сказануть что-то особенное — нет, у нее такого и в мыслях нет.

— А что, начало неплохое, — сказал он.

— В каком смысле?

— Ну, через пару недель ты будешь знать меня еще лучше, и я буду уже не такой непредсказуемый.

— Совсем как я, — вставила Жоан и рассмеялась.

— Ты нет.

— Почему нет?

— Почему? Пятьдесят тысячелетий биологического развития — вот почему. Женщину любовь делает умней, а мужчина от нее теряет голову.

— А ты меня любишь?

— Да.

— Мог бы говорить это и почаще.

Она потянулась. Точь-в-точь как сытая кошка, подумал Равич. Как сытая кошка, уверенная, что добыча не уйдет.

— Иногда так бы тебя в окно и выбросил, — усмехнулся он.

— Так почему не выбросишь?

Он поднял на нее глаза.

— Ты бы смог?

Он не ответил. Она снова откинулась на подушку.

— Уничтожить кого-то, потому что любишь? Убить, потому что любишь до смерти?

Равич потянулся за бутылкой.

— Бог ты мой, — вздохнул он. — За что мне все это? Проснуться среди ночи, чтобы вот такое выслушивать?

— А что, разве не правда?

— Ну да. Для третьеразрядных поэтов и женщин, с которыми ничего подобного не происходит.

— Но и для тех, с кем происходит.

— Если угодно.

— Ты бы смог?

— Жоан, — сказал Равич, — хватит болтать ерунду. Подобные умственные игрища уже не для меня. Слишком много я убил людей. И как любитель, и как профессионал. И солдатом, и врачом. При таком опыте научаешься относиться к жизни и наплевательски, и уважительно, и с презрением, по-всякому. Кто много убивал, из-за любви убивать не станет. Это делает смерть смешной, даже мелкой. А смерть смешной не бывает. И мелкой тоже. И вообще: при чем тут женщины? Смерть — дело мужское.