Три товарища и другие романы

— Налейте мне еще рюмку, а потом, если можно, пойдемте отсюда, — попросила она.

Вставая, Равич чувствовал на себе взгляд Жоан. Он взял Кэте под руку. Нужды в этом не было, Кэте вполне может ходить без посторонней помощи, но он решил, что Жоан это не повредит — пусть полюбуется.

— Хотите оказать мне любезность? — спросила Кэте, когда они уже вернулись в «Ланкастер», в ее номер.

— Разумеется. Если смогу.

— Пойдете со мной на бал к Монфорам?

— А что это такое, Кэте? Я в первый раз слышу.

Она села в кресло. Кресло было для нее слишком велико. Она казалась в нем совсем маленькой и хрупкой — как статуэтка китайской танцовщицы. И надбровные дуги сильнее проступили под кожей.

— Бал у Монфоров — главное событие светской жизни Парижа в летний сезон, — пояснила она. — Это в следующую пятницу, в доме и в саду у Луи Монфора. Это имя ничего вам не говорит?

— Абсолютно.

— Пойдете со мной?

— А меня пустят?

— Я позабочусь о приглашении для вас.

Равич все еще смотрел на нее с недоумением.

— Зачем вам это, Кэте?

— Хочу сходить. А одной идти неудобно.

— Неужели вам не с кем?

— Получается так. Ни с кем из прежних знакомых идти неохота. Я их просто больше не выношу. Понимаете?

— Вполне.

— А это последний и самый красивый летний праздник в Париже. Я четыре года подряд не пропускала. Так сделаете мне одолжение?

Равич понимал, почему она хочет пойти именно с ним. Так ей будет спокойнее.

Отказать невозможно.

— Хорошо, Кэте, — сказал он. — Только не надо добывать для меня приглашение. Когда кто-то идет вместе с вами, в приглашении, полагаю, нет нужды.

Она кивнула:

— Конечно. Благодарю вас, Равич. Сегодня же позвоню Софи Монфор.

Он встал.

— Так я в пятницу за вами заеду. Что вы собираетесь надеть? — Она смотрела на него снизу вверх. Туго стянутые волосы поблескивали на свету. Головка ящерицы, подумал он. Миниатюрная, сухенькая и твердая элегантность бесплотного совершенства, абсолютно недоступного здоровому человеку. — Кое о чем я вам еще не успела сказать, — заметила она не без смущения. — Бал костюмированный. Летний праздник времен Людовика Четырнадцатого.

— Боже милосердный! — Равич даже снова сел.

Кэте Хэгстрем рассмеялась. Смех был неожиданно веселый, звонкий, совсем детский.

— Вон добрый старый коньяк, — сказала она. — Выпьете рюмочку?

Равич покачал головой:

— Это ж надо. Чего только люди не придумают…

— Да, у них каждый год что-то новенькое, но всегда в том же духе.

— Это значит, мне придется…

— Я обо всем позабочусь, — поспешила она его успокоить. — От вас ничего не потребуется. Костюм я возьму на себя. Что-нибудь попроще. Вам даже на примерку ходить не надо. Только скажите мне ваш размер.

— Пожалуй, рюмка коньяка мне все-таки не повредит, — вздохнул Равич.

Кэте придвинула ему бутылку.

— Только теперь уж, чур, не отказываться.

Он выпил коньяка. Еще двенадцать дней, думал он. Двенадцать дней до приезда Хааке. Двенадцать дней, которые надо как-то убить. Двенадцать дней — вот теперь и вся его жизнь, а все, что потом, укрыто мраком. Двенадцать дней — а за ними темный провал бездны. Не все ли равно, как провести этот срок? Бал-маскарад? На фоне этих судорожных двух недель даже маскарад не покажется гротеском.

— Хорошо, Кэте.

Он снова забежал в клинику Дюрана. Красавица с огненно-золотистыми волосами спала. Крупные бусины пота проступили на ее чистом лбу. Лицо слегка порозовело, губы приоткрыты.

— Температура? — спросил он у медсестры.

— Тридцать семь и восемь.

— Хорошо.

Он еще ниже склонился над влажным от пота лицом. Хотел послушать дыхание. Запаха эфира больше не чувствовалось. Дыхание было свежее, чистое, с легким пряным оттенком. Тимьян, вспомнилось ему, луговина в горах Шварцвальда, он ползет, задыхаясь, под палящим солнцем, где-то внизу крики преследователей — и густой, сильный, одуряющий дух тимьяна. Тимьян — еще и двадцать лет спустя даже слабый его запах будет вырывать из пыльных закромов памяти картину того дня, панику бегства, горный пейзаж в Шварцвальде, словно все это случилось вчера. Не двадцать лет, напомнил он себе, — двенадцать дней.

Разомлевшим от теплыни городом он шел к себе в гостиницу. Было около трех пополудни. Он поднялся по лестнице. Под дверью своего номера увидел белый конверт. Поднял. Только его имя, ни марки, ни штемпеля. Жоан, подумал он, уже вскрывая конверт. Оттуда выпал чек. От Дюрана. Равич равнодушно глянул на цифры. Потом глянул еще раз. И все равно не поверил. Вместо обычных двухсот франков — две тысячи. Должно быть, старик и впрямь струхнул не на шутку. Чтобы Дюран по доброй воле на две тысячи расщедрился — вот уж поистине чудо из чудес!