Три товарища и другие романы

…Проснулся он уже в сумерки. Над крышами блеклым розовым шелком угасал закат. Снизу доносились голоса Визенхофа и вдовы Гольдберг. Он не мог толком разобрать, о чем они говорят. Да и не хотел. Как всякий человек, не приученный спать днем, а тут вдруг заснувший, он чувствовал себя разбитым и настолько вышибленным из привычной колеи, что прямо хоть тут же, не сходя с места, вешайся. «Вот бы мне сейчас оперировать, — подумал он. — Какой-нибудь очень тяжелый, почти безнадежный случай». Тут вдруг он понял, что почти сутки ничего не ел. И тут же ощутил неистовый, зверский голод. Голова больше не болела. Он оделся и спустился вниз.

Морозов, засучив рукава, сидел за столом у себя в номере и решал шахматную задачу. В комнате было почти пусто. На стене висела ливрея. В углу — икона с горящей лампадкой. В другом углу — столик с самоваром, в углу напротив — новомодный холодильник. Это был предмет особой гордости Морозова — в холодильнике он держал водку, пиво и закуску. На полу перед кроватью небольшой турецкий ковер.

Ни слова не говоря, Морозов встал и поставил на стол две рюмки и бутылку. Наполнил рюмки.

— Зубровка, — коротко пояснил он.

Равич сел за стол.

— Пожалуй, Борис, я пить не буду. Я голодный как черт.

— Хорошо. Тогда пойдем поедим. Но сперва… — Он извлек из холодильника ржаной русский хлеб, огурчики, масло и баночку икры. — Сперва давай-ка перекуси! Икра — это из «Шехерезады», подарок от нашего шеф-повара, в знак особого расположения.

— Борис, — сказал Равич, — к чему такая торжественность? Я подкараулил этого мерзавца около «Осириса», в Булонском лесу прикончил, в Сен-Жермене закопал.

— Тебя кто-нибудь видел?

— Да нет. И перед «Осирисом» никто.

— А еще где-то?

— В Булонском лесу какой-то работяга мимо проходил. Но все уже было шито-крыто. Тот уже в багажнике лежал. Видеть он мог только машину и меня — меня как раз рвало. Мало ли что: может, напился, может, плохо стало. Ничего особенного.

— Что с его вещами?

— Закопал. Этикетки все срезал и вместе с документами сжег. Только деньги оставил и квитанцию из камеры хранения, у него багаж на Северном вокзале. Он из отеля еще вчера съехал, сегодня утром должен был уезжать.

— Черт возьми, это тебе повезло! Крови нигде?

— Да нет. Ее и не было почти. В «Принце Уэльском» я за номер рассчитался. Вещи мои уже снова здесь. Люди, с которыми он тут дело имел, скорей всего решат, что он уехал. Если чемодан на вокзале забрать, от него здесь вообще следов не останется.

— В Берлине-то его рано или поздно хватятся, направят сюда запрос.

— Если не найдут багаж, будет вообще непонятно, уехал он или нет.

— Ну, это как раз нетрудно выяснить. Он же билет брал в спальный вагон. Ты, надеюсь, его тоже сжег?

— Разумеется.

— Тогда сожги и квитанцию.

— Можно послать ее почтой на вокзал с распоряжением отправить багаж в Берлин до востребования.

— А что это даст? Нет, лучше просто сжечь. А на хитрости пускаться — только зря внимание привлекать. Себя же и перехитришь. А так он просто исчез. В Париже такое случается. Даже если начнут искать, в лучшем случае установят место, где его в последний раз живым видели. В «Осирисе». Ты туда заходил?

— Да. Но буквально на минуту. Он меня не заметил. Я потом его на улице поджидал. На улице нас никто не видел.

— Могут начать выяснять, кто еще в это время в «Осирисе» находился. Роланда припомнит, что ты там был.

— Велика важность. Я там часто бываю.

— Лучше бы полиции о тебе вообще ничего не знать. Ты же эмигрант, без паспорта. Роланда знает, где ты живешь?

— Да нет. Но она знает адрес Вебера. Он же у них официальный врач. Да Роланда сама через пару дней увольняется.

— Ну, уж ее-то найти будет несложно. — Морозов налил себе еще рюмку. — По-моему, Равич, тебе лучше на пару недель исчезнуть.

Равич посмотрел на него.

— Легко сказать, Борис. Куда?

— Куда-нибудь, где людей побольше. Поезжай в Канны или в Довиль. Там сейчас столпотворение, легче скрыться. Или в Антиб. Ты там все знаешь, и паспорта там никого не интересуют. А я у Вебера или у Роланды всегда могу узнать, не разыскивает ли тебя полиция в качестве свидетеля.

Равич покачал головой:

— Лучше все оставить как есть и жить как ни в чем не бывало.

— Нет. В данном случае нет.

Равич снова посмотрел на Морозова.

— Не буду я бегать, Борис. Останусь тут. Я не могу иначе. Неужели тебе не понятно?

Морозов ничего на это не ответил.

— Для начала сожги квитанцию, — буркнул он.

Равич достал квитанцию из кармана, поджег и бросил догорать в бронзовую пепельницу. Когда пламя потухло, Морозов вытряхнул пепел в окно.

— Так, это сделали. Больше у тебя ничего от него не осталось?

— Деньги.

— Покажи.

Морозов придирчиво осмотрел каждую купюру. Ни пометок, ни повреждений.

— Ну, этим-то добром распорядиться нехитро. Что ты намерен с ними делать?

— Пошлю в фонд беженцев. Без указания отправителя.

— Завтра разменяешь, а отошлешь недели через две.

— Хорошо.

Равич спрятал деньги. Складывая купюры, он вдруг понял, что все это время что-то ел. Мельком глянул на свои руки. Это ж надо, какая чушь нынче утром в голову лезла. И взял следующий ломоть мягкого, душистого черного хлеба.