Три товарища и другие романы

Мы расставили фигуры и начали игру. Фердинанд выиграл без особых усилий. Поставил мне мат слоном и ладьей, даже без помощи ферзя.

— Ну и ну, — сказал я. — Выглядишь ты так, как будто три ночи не спал. А играешь при этом как заправский морской пират.

— Я всегда хорошо играю, когда на меня нападает меланхолия, — заметил Фердинанд.

— А отчего это она на тебя напала?

— Да так, без всяких причин. Потому что стемнело. Порядочный человек всегда впадает в меланхолию, когда вечереет. И не по какой-либо определенной причине. Просто так…

— Но только в том случае, если он одинок, — сказал я.

— Разумеется. Это час теней. Час одиночества. Час, когда особенно хорошо пьется коньяк. — Он достал бутылку и две рюмки.

— Не пора ли нам к булочнику? — спросил я.

— Сейчас. — Он наполнил рюмки. — Будь здоров, Робби! Ибо всем нам когда-нибудь подыхать!

— Будь здоров, Фердинанд! Ибо пока-то мы еще живы!

— Ну, — сказал он, — все не раз висело на волоске. Да обходилось. Выпьем-ка и за это!

— Идет.

Мы вернулись в мастерскую. Стемнело. Булочник, вобрав голову в плечи, все еще стоял перед портретом. В большом голом помещении он выглядел жалким, потерянным, мне даже показалось, что он уменьшился в росте.

— Завернуть вам картину? — спросил Фердинанд.

Он испуганно вздрогнул.

— Нет, нет…

— В таком случае я пришлю ее вам завтра.

— Нельзя ли оставить ее пока здесь? — поколебавшись, спросил булочник.

— Почему? — с удивлением спросил Фердинанд, подходя к нему. — Вам не нравится?

— Нравится. Но мне бы хотелось, чтобы она побыла пока здесь…

— Не понимаю…

Булочник взглянул на меня в поисках помощи. Я понял — он боялся повесить портрет дома, где хозяйничала теперь чернявенькая стерва. А может, ему было неловко перед покойницей.

— Но, Фердинанд, — сказал я, — портрет ведь может повисеть и здесь, если он будет оплачен…

— Ну, это само собой…

Булочник с облегчением вынул из кармана чековую книжку. Они с Фердинандом подошли к столу.

— За мной оставалось четыреста марок? — спросил булочник.

— Четыреста двадцать, — сказал Фердинанд, — с учетом скидки. Хотите квитанцию?

— Да, — сказал булочник. — Порядка ради.

Оба молча занялись писанием — один чека, другой квитанции. Оставшись у окна, я огляделся. В сумеречном полусвете со стен мерцали лица невостребованных и неоплаченных портретов в золоченых багетах. Это походило на собрание потусторонних призраков, и казалось, что все они уставили неподвижный взгляд на портрет у окна, который должен был к ним присоединиться и на который вечернее солнце бросало последний отблеск жизни. Странное настроение создавала эта картина — двое согбенных и пишущих за столом, тени и многочисленные немые портреты.

Булочник снова подошел к окну. Его красноватые, воспаленные глаза походили на стеклянные шары, рот был полуоткрыт, нижняя губа отвисала, и были видны нечистые зубы — фигура печальная и смешная. Этажом выше кто-то стал наигрывать на пианино, всего несколько повторяющихся тактов, для разминки пальцев. Звуки были высокие и царапающие. Фердинанд Грау, оставшись у стола, зажег себе сигару. Спичка, вспыхнув, осветила его лицо. Из-за маленького красноватого огонька залитое синими сумерками помещение показалось невероятно огромным.

— А можно еще изменить кое-что в портрете? — спросил булочник.

— Что именно?

Фердинанд подошел поближе. Булочник показал на драгоценности.

— Можно их убрать?

Та самая тяжелая брошь, на которой он настаивал, когда делал заказ.

— Конечно, — сказал Фердинанд, — да они и мешают. Портрет только выиграет, если они исчезнут.

— Вот и мне кажется. — Он помялся. — А во что это обойдется?

Мы с Фердинандом обменялись взглядами.

— Это ничего не будет стоить, — великодушно произнес Фердинанд. — Напротив, кое-что причитается вам назад. Ведь работы становится меньше.

Булочник встрепенулся. На миг показалось, что он согласится с этим. Но потом он решительно заявил:

— Нет, нет, оставьте, ведь вам пришлось это все рисовать…

— И это правда…

Мы ушли. На лестнице, глядя на сгорбленную спину булочника, я растроганно думал, что в этой истории с брошью в нем заговорила совесть. И было как-то не по себе от мысли, что я нагреваю себе руки на «кадиллаке». Но потом я подумал о том, что частью своей искренней скорби по усопшей жене он обязан только тому, что эта чернявенькая, что ждала его дома, оказалась такой стервой, и снова приободрился.

— Мы могли бы потолковать о деле у меня дома, — сказал булочник, когда мы вышли на улицу.

Я кивнул. Меня это вполне устраивало. Булочник хоть и полагал, что в своих четырех стенах он будет сильнее, но я-то рассчитывал на поддержку брюнетки.

Она уже поджидала нас в дверях.

— Приношу вам свои самые сердечные поздравления, — сказал я, не давая булочнику раскрыть рот.

— С чем же? — быстро спросила она, метнув на меня юркий взгляд.

— С вашим «кадиллаком», — ответил я как можно непринужденнее.

— Киса! — бросилась она на шею булочнику.