Три товарища и другие романы

— Может, сделать тебе настоящий грог, Пат, а? Это помогает еще лучше. Я быстро сделаю.

Пат покачала головой.

— Мне уже лучше.

Я взглянул на нее. Она и в самом деле выглядела лучше. В глазах опять появился блеск, губы налились кровью, матовая кожа ожила.

— Как быстро действует ром, просто фантастика, — сказал я.

Она улыбнулась.

— И постель тоже, Робби. Я лучше всего отдыхаю в постели. Она — мое прибежище.

— Мне это странно. Я бы спятил, если бы мне приходилось ложиться так рано. То есть одному, я хочу сказать.

Она засмеялась.

— У женщин все по-другому.

— Не говори мне про женщин. Ты не женщина.

— А кто же?

— Не знаю. Но не женщина. Если бы ты была настоящая, нормальная женщина, я бы не мог любить тебя.

Она посмотрела на меня.

— А ты вообще-то можешь любить?

— Ничего себе вопросики за ужином! — сказал я. — И много у тебя таких?

— Может, и много. Но что ты ответишь на этот?

Я налил себе стакан рома.

— Твое здоровье, Пат. Возможно, ты и права. Может быть, никто из нас не умеет любить. Ну, так, как когда-то, я хочу сказать. Но может, оно и к лучшему, что теперь все по-другому. Проще как-то.

В дверь постучали. Вошла фройляйн Мюллер. В руках у нее был крошечный стеклянный кувшин, на дне которого плескалось немного жидкости.

— Вот… я принесла вам ром.

— Спасибо, — сказал я, умиленно разглядывая стеклянный наперсток. — Крайне любезно с вашей стороны, но мы уже вышли из положения.

— О Господи! — Она с ужасом оглядела рать бутылок на столе. — Вы так много пьете?

— Только в целях лечения, — произнес я со всей мыслимой кротостью, избегая смотреть на Пат. — Все это прописано врачом. У меня излишняя сухость в печени, фройляйн Мюллер. Однако не окажете ли нам честь?

Я откупорил бутылку портвейна.

— За ваше здоровье! За то, чтобы дом ваш вскоре наполнился постояльцами!

— Премного благодарна! — Она со вздохом отвесила мне легкий поклон и пригубила вино, как птичка. — За то, чтобы вам хорошо отдыхалось! — Потом она лукаво улыбнулась мне. — Однако крепкий напиток. И хороший.

Меня так поразила эта перемена, что у меня чуть не выпал стакан из рук. У фройляйн Мюллер покраснели щечки и заблестели глаза, и она принялась болтать о всякой всячине, нам вовсе не интересной. Пат внимала ей с ангельским терпением. Наконец хозяйка обратилась ко мне:

— Стало быть, господину Кестеру живется неплохо?

Я кивнул.

— Он был такой тихоня в ту пору, — сказала она. — Бывало, за весь день не вымолвит ни словечка. Он и теперь такой же?

— Да нет, теперь он иногда разговаривает.

— Он пробыл здесь около года. И все один…

— Да, — сказал я, — в таких обстоятельствах человек обычно разговаривает меньше.

Она с серьезным видом кивнула и обратилась к Пат:

— Вы, конечно, устали.

— Немного, — ответила Пат.

— Очень, — добавил я.

— Ну тогда я пойду, — всполошилась она. — Спокойной ночи! Приятного сна!

Помешкав, она все же ушла.

— По-моему, она бы не прочь посидеть здесь еще, — сказал я. — Что довольно странно…

— Бедняга, — ответила Пат. — Наверняка сидит вечерами одна в своей комнате и тоскует.

— Да-да, конечно… — сказал я. — Но мне кажется, я был с ней в целом достаточно обходителен.

— Вполне. — Она погладила мою руку. — Приоткрой немного дверь, Робби.

Я подошел к двери и отворил ее. Небо прояснилось, полоса лунного света протянулась от дороги к нам в комнату. Казалось, сад только и ждал, когда же откроется дверь, — с такой силой ворвался к нам ночной запах цветов, сладкий аромат левкоя, резеды и роз. Он залил всю комнату.

— Ты только посмотри, — сказал я.

При усилившемся свете луны садовую дорожку было видно до самого конца. Вдоль нее стояли, склонив головки, цветы; листья отливали темным серебром, а бутоны, игравшие днем всеми цветами радуги, теперь окутались в тона призрачной и нежной пастели. Лунный свет и ночь отняли у красок их силу, зато благоухание стало острее и слаще, чем когда-либо днем.

Я посмотрел на Пат. Ее изящная узкая голова в обрамлении темных волос нежно и хрупко покоилась на белоснежных подушках. И в этом ее бессилии была та самая тайна хрупкости, что и в цветах, распускающихся в полумраке, и в парящем свете луны.

Она слегка приподнялась на постели.

— Я и правда очень устала. Это ужасно, да?

Я сел к ней на постель.

— Совсем нет. Лучше заснешь — только и всего.

— Но ведь ты еще не будешь спать.

— Я схожу еще разок на пляж.

Она кивнула и откинулась на подушки. Я посидел еще немного.

— Не закрывай дверь на ночь, — сказала она уже в полусне. — Как будто мы спим в саду…

Дыхание ее сделалось ровнее. Я потихоньку встал и вышел в сад. Около забора остановился и закурил сигарету. Отсюда мне была видна вся комната. На стуле висел халатик Пат, сверху было наброшено платье и белье, на полу у стула стояли туфли. Одна из них была опрокинута. Глядя на все это, я испытывал странное, небывалое ощущение чего-то близкого и родного. «Вот, — думал я, — у меня теперь есть она, есть и будет, стоит мне сделать несколько шагов, и я могу видеть ее и быть с ней — сегодня, завтра и, может быть, еще долгое, долгое время…»