Три товарища и другие романы

Она покачала головой и посмотрела на меня сияющими глазами.

— Я достаточно долго вела себя слишком разумно.

— Вот как?

— Конечно. Слишком долго! Пора мне наконец быть и неразумной!

Она рассмеялась, прильнув щекой к моему лицу.

— Будем неразумными, Робби! Ни о чем не будем думать, совершенно ни о чем, только о нас двоих, да о солнце, да о каникулах, да о море!

— Хорошо, — сказал я и взял махровое полотенце. — Для начала, однако, я вытру тебя досуха. Когда это ты успела уже загореть?

Она надела халат.

— Это результат разумно проведенного года. В течение которого я ежедневно по часу должна была лежать на солнце на балконе. А в восемь вечера идти спать. Сегодня же в восемь вечера я опять пойду купаться.

— Это мы еще посмотрим, — сказал я. — Человек всегда велик в своих намерениях. Но не в их свершении. В этом и состоит обаяние человека.

Из вечернего купания ничего не вышло. Мы еще прогулялись по деревне и проехались в сумерках на «ситроене», а потом Пат почувствовала себя вдруг крайне усталой и потребовала ехать домой. Я уже не раз наблюдал в ней этот резкий переход от кипучей жизненной энергии к внезапной усталости. У нее было не много сил и вовсе не было никаких резервов — хотя она и не производила такого впечатления. Она всегда расточительно тратила все запасы своей жизненной силы, и они казались неисчерпаемыми благодаря ее цветущей юности, а потом вдруг наступал момент, когда лицо ее резко бледнело, а глаза глубоко западали — и всему приходил конец. Она утомлялась не медленно, как другие люди, а в одну секунду.

— Поедем домой, Робби, — сказала она, и ее низкий голос прозвучал глуше обычного.

— Домой? То есть к фройляйн Эльфриде Мюллер с ее золотым крестом на груди? Кто знает, что еще пришло в голову старой хрычовке в наше отсутствие.

— Домой, Робби, — сказала Пат, устало склонившись к моему плечу. — Теперь это наш дом.

Я отнял одну руку от руля и обнял ее за плечи. Так мы медленно ехали по голубым и туманным сумеркам, а когда наконец завидели освещенные окна маленького домика, уткнувшегося, подобно некоему темному зверю, мордой в неширокую ложбину, то и впрямь почувствовали, будто возвращаемся к себе домой.

Фройляйн Мюллер уже поджидала нас. Она переоделась, и теперь на ней вместо черного шерстяного было черное шелковое платье такого же пуританского покроя. Крест заменила другая эмблема из сердца, якоря и креста — церковных символов веры, надежды и любви.

Она была гораздо приветливее, чем днем, и учтиво спросила, устроит ли нас приготовленный ею ужин — яйца, холодное мясо и копченая рыба.

— Почему бы и нет? — пожал я плечами.

— Вам не нравится? Это свежекопченая камбала. — Она посмотрела на меня с некоторой робостью.

— Конечно, конечно, — бросил я холодно.

— Свежекопченая камбала — это очень вкусно, — сказала Пат, бросив на меня укоризненный взгляд. — Классический ужин, о каком можно только мечтать в первый день на море, фройляйн Мюллер. А если к этому будет горячий чай…

— Ну конечно! Охотно! А как же! Сейчас принесу! — Фройляйн Мюллер с явным облегчением удалилась, шурша шелковым платьем.

— Ты что, действительно не любишь рыбу? — спросила Пат.

— Люблю. Еще как! Камбала! Да я мечтал о ней черт знает сколько!

— И при этом ведешь себя так надменно? Не слабо!

— Должен ведь я поквитаться с ней за то, как она встретила меня днем.

— Ах ты, Господи! — рассмеялась Пат. — Все-то ты держишь в себе! Я уже давно обо всем забыла.

— А я нет, — сказал я. — Я не забываю так легко.

— А надо бы, — заметила Пат.

Вошла служанка с подносом. У камбалы была кожа цвета золотистого топаза, и она чудесно пахла морем и дымом. Вместе с ней были поданы еще и свежие креветки.

— Начинаю забывать, — прочувствованно произнес я. — Кроме того, я замечаю, что страшно проголодался.

— Я тоже. Но сначала налей мне горячего чаю. Странно, но меня отчего-то знобит. Хотя на улице-то тепло.

Я посмотрел на нее. Она заметно побледнела, хотя улыбалась.

— Впредь и не заикайся насчет того, чтобы купаться подолгу, — сказал я и спросил служанку: — У вас есть ром?

— Что?

— Ром. Напиток такой, в бутылках.

— Ром?

— Да.

— Не-е…

Ее глаза на круглом как луна лице, сделанном из теста, таращились с тупым недоумением.

— Не-е… — повторила она снова.

— Ладно, — сказал я. — Это не так важно. Прощайте. Да хранит вас Бог.

Она исчезла.

— Какое счастье, Пат, что у нас есть дальновидные друзья, — сказал я. — Сегодня утром перед отъездом Ленц успел сунуть мне в машину довольно тяжелый пакет. Давай-ка посмотрим, что в нем.

Я принес пакет из машины. В нем оказался небольшой ящичек с двумя бутылками рома, бутылкой коньяка и бутылкой портвейна. Я поднес их к лампе.

— «Сент Джеймс», мать честная! На мальчиков можно положиться.

Я откупорил бутылку и налил Пат в чашку с чаем добрую толику рома. При этом я заметил, что ее рука слегка дрожит.

— Тебя трясет? — спросил я.

— Теперь уже лучше. Почти прошло. Ром хорош. Но я скоро лягу.

— Ложись немедленно, Пат, — сказал я, — пододвинем стол к кровати, и ты сможешь есть лежа.

Она дала себя уговорить. Я принес ей еще одно одеяло с моей кровати и пододвинул поближе стол.