Три узды

Она кивнула, закусив губу.

– Ты и вправду, что ли, с неба свалилась? – озадаченно ляпнул я, завершив инспекцию. – Как же ты… э-э-э… в туалет ходишь?

– Да не, для этого т-там осталось маленечко… Сильно расстроился?

– Наивная! – прорычал я. – Я слишком долго тебя ждал, чтобы расстраиваться. Так что извини, но придется тебе всё равно…

Я схватил ее за бедра и, развернув пухлыми ягодицами, уронил на диван. Уселся сверху, стаскивая полотенце. Она неожиданно сильно забила пятками, выкручиваясь, и чуть не сбросила меня на пол.

– Вот еще! – возмущенно запищала она, перевернувшись подо мной и негодующе сверкая глазами. – Я так не хочу.

– А как хочешь? – заинтересованно спросил я.

– Ну, если тебе так н-неймется… Да слезь же с меня!

Я, смеясь, наклонился над ней и стал целовать шею и плечи. Она притихла, но, стоило мне дойти до сосков, снова заерзала.

– Да щекотно же… Ну п-пусти, я все сама…

Я, ворча, подчинился. Она кое-как выползла из-под меня и толкнула, усаживая обратно. Пробормотала непонятно: «Господи, да что ж вам всем… одно и то же…» Помедлила и нехотя, словно боясь чего-то, села на корточки. Долго рассматривала меня вблизи, страдальчески задрав брови, и наконец, будто смирившись с неизбежным, опустила голову.

И даже теперь, когда, казалось бы, деваться было некуда, она не могла решиться. То пыталась ухватиться здоровой ладонью, теряя равновесие, то несмело прикасалась ко мне губами – и тут же отворачивалась, отплевываясь. Она всем своим видом выражала страх и неуверенность в том, чем ей приходится заниматься, и, положа руку на сердце, я не могу сказать – была ли то очередная странная, женская игра, или она действительно не могла разобраться, что нужно делать. Чтобы помочь ей побороть сомнения, я положил руку на белокурый затылок и ласково, но твердо, прижал к себе.

И тут она все делала неправильно. Давилась, торопясь и судорожно вздрагивая, задыхалась, шумно всхлипывала, – и, несмотря на все мучения (в том числе перепадавшие и мне) эта почти медицинская процедура – вроде пыточного глотания эндоскопической кишки, – приносила мне особое, болезненное удовольствие. Очередное неудачное движение закончилось кашлем и ручейками слез на щеках, и мне стало так жалко ее, что захотелось погладить по голове.

– Ты меня любишь? – прошептал я.

Она только закатила на меня покрасневшие глаза – конечно, она не могла ответить словами, потому что я так и не отнял руку.

– Любишь? – настойчиво повторил я.

Она торопливо закивала, и тогда я, наконец, расслабился и откинулся назад, прикрыв веки. Если любит – пусть старается… Ася, кажется, тоже приладилась: ее движения стали более воздушными, экономными, и все у нее постепенно начало налаживаться – да так, что я вдруг почувствовал, что сдержаться будет непросто. Вот уж нет: было бы бесчеловечным после стольких лет разлуки ограничивать её парой жалких минут. Я попытался отвлечься…

И снова сволочная память услужливо снабдила меня сравнениями – с той лишь разницей, что раньше она подсовывала других баб, а сейчас, отчаявшись соблазнить постылыми образами, нарисовала саму Асю – ту, старую. Или, как посмотреть, молодую. Удивительно, но это были две совсем разные Аси.

Я еще помнил прежнюю – совершенно инфантильную в сексе, не умевшую, кажется, даже самостоятельно получать удовольствие от стандартного процесса (она, впрочем, никогда на этом и не настаивала, стараясь каждый раз отделаться от меня поскорее – и лишь иногда позволяя мне распускать руки, чтобы добиться хоть какого-то эффекта для себя лично), но разительно, фантастически менявшуюся, стоило ей подобраться языком к нужному месту. Здесь она мигом превращалась из милой неумехи в деловитую сосредоточенную профессионалку – с пугающе отточенными, до механистичности, движениями крохотного рта с плотно зажатыми, всегда сухими губами. Когда я, еле придя в себя после первого такого сеанса, пристал к ней за разъяснениями, она сообщила, потупившись, что ее юные годы прошли в студенческой общаге, и только таким умением она могла привлечь внимание мужской аудитории к своей скромной особе (подобный либерализм в откровениях казался нам обоим восхитительно смелым, но в дальнейшем она обижалась каждый раз, когда я припоминал ей этот опрометчивый рассказ).

Новая Ася – та, что, стоя сейчас на коленях, самоотверженно ковала наше общее счастье, – словно растеряла все свои таланты (не на красоту ли она их променяла?) действуя с топорной квалификацией третьеклассницы, заполучившей фруктовый лед на палочке. Если бы на ней был еще и соответствующий этой метафоре фартучек, боюсь, он был бы мокрым насквозь – в щелочку сомкнутых век я видел, как ее согнутая спина лоснится от пота, а влажные волосы липнут ко лбу. Бедная моя девочка, подумал я, сколько же тебе пришлось пережить, чтобы теперь так тужиться?