Три века с Пушкиным. Странствия рукописей и реликвий

Итак, в начале 1923 года Елена Александровна отправляет письмо Александру Фёдоровичу Онегину с предложением приобрести фамильные реликвии. В том же послании она упоминает и о величайшей редкости, что хранится у неё, – неведомом дневнике поэта. Не случайно парижский коллекционер поручает гостю из России привезти ему тот загадочный пушкинский дневник. И вот, сознавая всю значительность миссии, Модест Гофман немедленно отправляется в путь, в Константинополь. Не забудем, ведь Гофман покидая Париж, заручился поддержкой и советского полпреда Скобелева.

Важно, Скобелев не проявил безразличия, что ясно из его письма Модесту Гофману, заброшенному в Париж волею счастливых для него обстоятельств. Вот если бы сам Скобелев (без посредника!) смог, бросив всё, помчаться в Константинополь! Но, увы, для чиновника столь высокого ранга – в Париже его цепко держали государственные дела – то было делом несбыточным.

Передавая Гофману заманчивое предложение Елены Александровны, Скобелев оставляет ему пространную записку: «Меня, конечно, это очень заинтересовало, и я вступил с нею в переписку (она дала адрес… на английской почте в Константинополе). В ответ на моё письмо я получил от неё громадное письмо, которое меня не просто заинтересовало, а глубоко взволновало: уезжая в Южную Африку, она хотела продать в надёжные руки очень дёшево, фантастически дёшево, следующие реликвии Пушкина…»

И далее он перечисляет раритеты, даёт им личностную оценку: «1. Веер золотой черепахи стиля Louis XIV, премированный на парижской выставке, подаренный Пушкиным его жене. 2. Акварельный портрет Наталии Николаевы Пушкиной работы Брюллова. Этот портрет, изумительно красив, так красив, что от него невозможно оторваться, и когда смотришь на этот портрет, неизменно лучший, чем общеизвестный портрет Брюллова, понимаешь, почему Н.Н. Гончарова-Пушкина считалась такой несравненной красавицей с громадным шармом – шарма в ней было, может быть, даже больше, чем красоты, «романтической красоты». <…> 4. Личная гербовая печатка Пушкина со слоновой ручкой. За всё это внучка Пушкина спрашивала какие-то пустяки, что-то вроде пятидесяти тысяч бумажных французских франков… Но гораздо более на меня произвёл конец письма, в котором Е.А. Пушкина писала, «что касается до имеющегося неизданного дневника (1100 страниц) и других рукописей деда, то я не имею права продавать их, так как согласно воле моего покойного отца, дневник деда не может быть напечатан раньше, чем через сто лет после его смерти».

На берегу Босфора

В Константинополе Гофмана встречает супруг Елены Александровны Николай фон Розенмайер, высокий худощавый господин, и галантно сопровождает гостя до снимаемой им квартиры.

Модест Людвигович поражён теснотой и бедностью жилища, сплошь завешанного сохнущими пеленками – в доме младенец. Удивляет его и то, что при столь стеснённых обстоятельствах супруги умудряются держать в крохотной квартирке ещё и огромного пса.

Модест Людвигович, стремясь произвести на хозяйку дома благоприятное впечатление, преподносит ей несколько своих книг, одну – с дарственной надписью: «Глубокоуважаемой внучке Пушкина Елене Александровне Пушкиной-Розенмайер от преданного автора».

Конечно, речь вскоре заходит о цели визита гостя из Парижа – покупке неизвестного дневника поэта. Но господин Розенмайер тотчас охладил пыл пушкиниста: обсуждать можно лишь продажу некоторых семейных реликвий, пояснил он, но отнюдь не пушкинского дневника.

Безусловно, Гофман переусердствовал в своём намерении заполучить заветный дневник, решив «перехватить» его и стать если не владельцем рукописи, то её «первооткрывателем». В любом случае он не избежал искушения «отставить» в сторону известного парижского собирателя и сделал то довольно нетактично, даже грубо.

Вывод сей легко напрашивается из впечатлений самой Елены Александровны, женщины прозорливой и явно обиженной поведением парижского визитёра.

Отголоски той давней беседы с русским гостем в письме Елены Александровны в Париж Онегину: «В Вашей книге «Неизданный Пушкин» г. Гофман сделал надпись: «Внучке Пушкина с глубоким уважением…» и вместе с тем взял на себя смелость сознаться, что письмо, которое он должен был мне отправить по Вашему поручению, перед своим отъездом из Парижа, он, г. Гофман, не отправил, сказав мне, что Вы одной ногой стоите в гробу и что с Вами считаться не приходится. О каком доверии может быть речь?! Я очень сожалею, что для ведения переговоров о передаче пушкинских реликвий, будущего достояния России, Вы остановили свой выбор на г. Гофмане (если дело было действительно так), который письменной доверенности Вашей или даже письма не предоставил. Поэтому к предложению г. Гофмана о продаже рукописи сей в собственность за 10 тысяч франков или о передаче на хранение я отнеслась так же, как отношусь к многочисленным предложениям иностранцев».