Три времени года в бутылочном стекле

– Дай мне время. Все решится. Ада… Я даю тебе всего себя…

– Мне не нужен весь ты, мне нужно, чтобы ТАМ ничего не было! – почти закричала Ада, развернувшись лицом к двери, и в этот момент ей вдруг все стало ясно.

Ада не знала, как выглядит Денисовская жена и их дети, не знала, что они любят, что умеют, чем живут. Она видела ее лишь однажды – в летнем парке 1995 года, но запомнила лишь тонкую фигурку и цветастое платье. Иногда, мучаясь бессонницей от очередного темного осадка после ухода Дениса, она напрягала память изо всех сил, чтобы увидеть ее лицо, но та встреча была слишком мимолетной и незначительной, и лицо не появлялось.

– А какая она, твоя жена? – спрашивала иногда Ада у Дениса, разглаживая ладонью одеяло у него на груди.

– Просто женщина… – нехотя отвечал тот и переводил разговор в другое русло. Семья Дениса всегда была негласным табу в их отношениях.

Но, сидя на полу перед закрытой дверью, Ада вдруг впервые поняла, что дело не в том, что в ее любви не появился смысл, дело вообще не в любви, а дело – в ненависти. Ненависть появилась не сразу, но, появившись, постепенно обесценила Адину любовь к Денису в принципе, и незаметно вышла на первый план. Его жена, дети – съедали ее жизнь, крупица за крупицей, сковывали ее желания, ограничивали место для шага вперед. Даже если бы Денис развелся – вчера, сегодня, завтра – ничего бы у них уже не получилось, Ада бы не смогла смириться ни с тем, что жена, пусть даже уже бывшая, все равно где-то есть, дети – их дети, не Адины – все равно где-то есть, она не смогла бы смириться даже с тем, что они были. Ненависть к ним бы все равно осталась, а жить с ненавистью невозможно. Невозможно. По сути, Денис Молотов всегда был для нее неприкасаемым.

И все встало на свои места.

– Уходи, – прошептала Ада, приложив к двери обе ладони, и прощаясь с ним окончательно, прощаясь со своей последней пятилеткой, – уходи, пожалуйста…

– Не уйду, – ответил он, но голос его сорвался.

Денис ушел в девять тридцать вечера, как и все пять лет до этого. Ада догадывалась, что, возможно, он придет еще, и точно будет звонить, но от сердца у нее впервые за последние три дня отлегло, и его заполнила глухая, но даже чем-то приятная пустота. Она пошла на кухню и достала шампанское из холодильника. Дно замерло в ожидании.

Ей вспомнилось, как Кирилл рассказывал про то, как Олежик, завалившийся на работу уже поддатый, ближе к вечеру решил повторить фрагмент из какого-то фильма, где герой разливает бутылку шампанского сразу в четыре бокала, стоящих в ряд, и залпом выпивает один за другим. Для Олежика в тот раз, конечно же, все окончилось фатально. «Вот дурак!» – смеялась Ада, но дурной пример всегда заразителен.

Словно испытывая угрызения совести за то, что слишком долго не прикасалась к бутылке, Ада достала высокие, тоже икееевские, бокалы и выставила их в ряд на кухонном столе. Первым был брют, бутылка открылась легко, с дымком, и напиток запузырился. Не откладывая дело в дальний ящик, Ада бодро схватила первый бокал.

Кто-то сидел в прокуренной кухне, кто-то гулял босиком,
Кто ночью не спал, кто-то утром не встал,
Кто-то целовался в лифте тайком…

Сукачев, свободный, милый, решительный Сукачев пел не с ноутбука, а откуда-то с потолка. Ада, раскачиваясь на табуретке, плавно, как дирижер, размахивала руками, помогая ему подбирать ноты и находить слова. Пузырьки от шампанского жгли язык и лопались на затылке. Душа, опустошенная за последние три дня и пять лет, постепенно наполнялась. После брюта «Российское полусладкое» казалось похожим на любимую Борисом «Грушевку».

Но, впрочем, у каждого есть право на выбор,
Право на выбор.

Ада выбрала.

Она решила снова стать юной, как до встречи с Денисом. Это не сложно – нужно просто начать жить тем, чем жила раньше. Снова начать писать. Найти нормальную работу. Жить сегодняшним днем – бесполезно и непродуктивно. Сегодня заканчивается каждый вечер, а завтра – бесконечно. Когда-то ведь было так. Когда-то все могло получится, но она свернула не туда. Но она опомнилась, в последний момент – но опомнилась, и еще все можно изменить.

Но только один хоть чего-то изменит.

– Тот, кто встанет на крыше, на самом краю! – заорала она вместе с Сукачевым и расхохоталась.

Последний бокал из второй бутылки она решила растягивать подольше. Состояние было умопомрачительное, непонятно, зачем нужно было три вечера подряд давиться мерзким корвалолом. Аде нравилось, как не слушаются ноги, как блестят глаза, как кружится голова и комната вокруг головы.

– Я – Аделаида, я – звездатая дрянь! – говорила она зеркалу. В зеркале стояла поразительно красивая молодая женщина, с выразительными, сияющими глазами и точеным носиком, и звонко пела в ответ:

– Я – странная птица Ло, мой город прекрасен, но обречен! Я – звездатая дрянь!