Три времени ночи

Сомнения, едва зародившись, одолевают, мучают ее. Прямое следствие допросов, которыми донимала дочь Клод де Маньер. «Ты уверена, что не совершила греха? Не думала о нем? Даже самую чуточку? Поклянись!» Клясться она не осмеливалась. Кто поручится? Как узнать наверняка? Шарлю она доверяла. Часто ему улыбалась, иногда брала за руку. Множество незначительных воспоминаний всплывает в памяти Элизабет, и тревога ее постоянно растет. Она принимала от него в подарок разные мелочи: книгу, сладости для детей. Она, избегавшая других посетителей, разговаривала с Шарлем в присутствии одной только Мари-Поль, а то и вовсе без свидетелей. Допускала его к своему прошлому, к своей внутренней жизни. Надеялась на него. На днях, поддавшись внезапному помутнению рассудка, взывала к нему о помощи. Поступала бы она так, если бы тайное, позорное влечение не пустило в ней свои корни? Ведь и Пуаро так расценил ее действия, раз отважился на подобную выходку. Элизабет не знает точно, что он сказал, но ясно видит, с какой страстностью он к ней подступает. Конечно же я его провоцировала. После стольких лет Шарль бы не посмел, если бы не почувствовал… Выходит, я так долго грешила, не отдавая себе в этом отчета? Она глядит на Пуаро, и ее тревога, угрызения совести все усиливаются. Для Элизабет вопрос чести — исследовать свое сердце в поисках самого зародыша греха, любви. «В этот день… или в тот…» Она восстанавливает в памяти все события своей жизни, связанные с Шарлем. Потом бежит исповедоваться.

После исповеди она на какое-то время обретает относительный покой. Я не буду больше его видеть. Откажу от дома. Как только найду подходящий монастырь, заточу себя в нем вместе с дочерьми, искуплю вину. Элизабет преувеличивает грех, преувеличивает опасность, подобно тому как Пуаро их преуменьшает. Кто из них двоих уже любит, кто любит больше? Трудно сказать. Однако любовь уже разверзлась пропастью между ними. Элизабет, более проницательная, старается ее избежать, Пуаро же устремляется вперед с закрытыми глазами. Так или иначе, но тут отнюдь не брак по расчету между двумя молодыми свободными людьми, тут любовь особого рода.

Элизабет, без сомнения, была к ней предрасположена. Благодаря матери она составила понятие о любви как о чем-то жестоком, страстном, но все же притягательном. Встреть Элизабет любовь в другом обличье, она бы ее не признала. Очень характерно, что впервые она соотносит образ Шарля с любовью в тот момент, когда тот причиняет ей боль. Что же касается Пуаро, еще подростком, сыном лавочника, приложившего все усилия, чтобы вырваться из своей среды единственно благодаря усердной учебе, желанию выбиться в люди (соскрести с себя оболочку, которая выдавала и унижала его), Пуаро, тщательно обдумывавшего свои услуги, свои планы, каждое свое слово, дабы сделаться необходимым высшему свету Нанси, предмету его домоганий, погруженного в работу тридцатипятилетнего человека, безразличного к вере, а то и вовсе неверующего, то его столь странное влечение коренилось в презрении.

Если, занимаясь ремеслом, которое обычно почитается благородным, имеют в виду какую-нибудь пользу для себя, то нельзя при этом избежать определенной раздвоенности. Прибегает ли человек удобства ради к лицемерию или напяливает маску циника, ему бывает очень непросто распознать действительное положение вещей. Ударившись в цинизм, Шарль стал жертвой оптического обмана: будучи честолюбивым, он с презрением отнесся не только к средствам удовлетворения своего честолюбия, но и к самой цели. Он по-прежнему прилагал усилия, чтобы занять в городе высокое положение, но желать его не желал. Пуаро хотел, чтобы ему воздали по справедливости, чтобы вполне конкретные люди признали его достоинства, но сам он, едва сблизившись с этими людьми, переставал их уважать. Каждый новый этап его возвышения сопровождало разочарование, и суровостью, которую в начале своей карьеры Пуаро напускал на себя, как ему представлялось, из корысти, он начал по-настоящему дорожить как почти единственным, что оказалось истинным. Так Пуаро, считавший себя человеком самым что ни на есть рассудочным, приучился отказывать себе, довольствоваться малым, и, если бы презрение не парализовало его волю, он был бы способен обратиться к духовной жизни.