Три времени ночи

— Мадам Элизабет здоровее вас, — неожиданно рассердился Шарль. — У нее всего лишь маточная болезнь[3]. Она не в чуде нуждается, а в хорошем муже. Она молодая вдова, не забывайте.

Старуха испускает крик, она в восторге, но слегка шокирована.

— Вы так полагаете, доктор? Вы действительно так думаете? У мадам Дюбуа только… А ведь я тоже, знаете, овдовела очень рано, но никогда… И потом, этот обет.

— Болезненное возбуждение, — процедил сквозь зубы Шарль. — Это ничего не значит, абсолютно ничего.

И Пуаро откланивается, оставляя старую женщину с ее ломотой в костях, с ее сожалениями, четками. Однако ему не дают покоя с этой историей, и его злоба растет по мере того, как он снова и снова слышит рассказ об обете, который дала Элизабет, и этот рассказ расцвечивается чудесными подробностями: то голубь опускается на плечо молодой женщины при выходе из часовни, то за несколько дней до этого события Элизабет увидела сон, где ангел упрекнул ее в том, что она изменила своему давнему призванию, то из Ремирмона пришел слух, будто ее мать, наказанная за жестокость, чуть ли не обезумела, а отцу являются по ночам злобные бесы. Все так явно приносят Элизабет в жертву своему желанию увидеть сногшибательное представление, некое таинство с торжественной заключительной сценой, что к гневу Пуаро примешивается сильное опасение. Он тоже хочет принести ее в жертву, и пусть она сгорает перед его глазами (он говорит себе «пусть сгорает», не отдавая себе отчета в трагическом значении, которое может иметь это слово), но не хочет, чтобы Элизабет у него украли или чтобы она сама ускользнула от него. Зрелища ее любви было до сих пор ему достаточно. Однако если попытаются ее похитить, он не будет сидеть сложа руки. Он мчится к Элизабет, но его не принимают.

— Но почему? Почему же?

— Ума не приложу, — недоумевает добрейшая Марта. — Мадам Эли так вам доверяет. Однако понять ее трудно, порой ей нравится растравлять рану. Может, дав обет, она не хочет больше видеть никого из мужчин?

— Обет! Безумие какое-то!

— С детства, мсье, она не такая, как другие, — нравоучительно произносит Марта, — ни вам, ни мне никогда этого не понять. Она, знаете ли, слишком хороша для нашего мира.

Слишком хороша для вас, слышит Пуаро. Но она принадлежала ему, терзалась, стремясь ему принадлежать, хотя он и пальцем для этого не пошевелил. Неужели она теперь думает что-нибудь изменить бессмысленным обетом, отказом его принимать? Неужели она думает, что сможет вынести его отсутствие или хотя бы отсутствие страдания?

— Ладно. Передайте ей, что я больше не приду.

Через два дня на третий Элизабет посылает за доктором. Ей еще хуже, чем обычно, судороги, необъяснимые боли приковали Элизабет к постели. Однако она тщетно ждет Пуаро. Дом его пуст. Этим утром Шарль верхом отправился в Ремирмон.

Решение внезапное, которое он сам себе не в состоянии объяснить. Два дня, проведенных в страшных мучениях, в ярости и унижении, и потом как снег на голову эта отлучка. Ему надо понять, удостовериться. И если надо будет пострадать, он выпьет чашу до дна, препарирует боль, найдет в ней наслаждение. Пуаро приводит в отчаяние, он не может вынести, что Элизабет любит его и презирает достаточно, чтобы дать такой безумный обет. Что заставляет Элизабет стыдиться своей любви: его скромное происхождение, бедность или какие-нибудь черты его натуры? Отвращение должно быть очень сильным, а любовь безудержной, чтобы Элизабет, всегда такая сдержанная, прибегнула к столь искусственному приему. По крайней мере, у него есть жестокое утешение — знать, что Элизабет изводит себя. «Я больше не приду». Да, он не придет, у него хватит характера, ведь Шарль знает, как сильно она терзается. Однако Шарль должен понять Элизабет, а где он лучше докопается до сути, чем в местах ее детства? Шарль отправился в Ремирмон без определенной цели. Впрочем, Ремирмон недалеко.