Три заложника

Свой «Воксхолл» я оставил в Оксфорде и точно в указанное время появился на платформе железнодорожного вокзала. Медина уже поджидал меня.

Приветствовал он меня чуть ли не с братской нежностью.

– Дорогой Ричард, надеюсь, вам уже лучше?

– Спасибо, я снова здоров, как бык, и готов к любым свершениям.

– Вы даже успели слегка загореть за это время!

– Погода была превосходная. Немного погрелся на солнышке на террасе.

Глава 13 Я посещаю поля Эдема

Медина изменился. Я заметил это во время очередного обеда в клубе «Четверг», куда был приглашен по его просьбе. Перемена могла бы показаться незначительной, но для меня, следившего за ним в оба, она была совершенно очевидной. Его свободные манеры уже не казались столь совершенными, а когда мы оставались наедине, он был далеко не так красноречив, как прежде.

Едва ли он чувствовал угрозу своим планам; но близился день их осуществления, и даже его обычная невозмутимость поколебалась. Его намерения я представлял приблизительно так: как только он распустит созданный им преступный синдикат и разморозит активы, которые должны стать финансовым фундаментом его дальнейшей карьеры, ему станет безразлична судьба заложников. Он может их отпустить, и они вернутся к прежней жизни, не будучи в состоянии объяснить свое отсутствие. Если же история получит огласку, в медицинских журналах появятся статьи, описывающие беспрецедентные случаи потери памяти, не называя имен. Только и всего. Мне уже было ясно, что до сих пор заложникам не причинили тяжкого вреда, за исключением вмешательства в психику. Однако если что-то пойдет не так, одному богу известно, что их ждет. Если Медина убедится, что наличие заложников не в силах оградить его от провала, он не остановится ни перед чем, чтобы обезопасить лично себя и расквитаться со своими противниками. Месть для такого человека порой важнее доводов разума.

Сам факт того, что я обнаружил одного из заложников, убедил меня, что мы на верном пути, и придал мне уверенности. Но времени в обрез, а две измученные души все еще томятся в какой-то преисподней, созданной Мединой. Чаще всего я размышлял о мальчике и, возможно, эта сосредоточенность на его судьбе отвлекла меня от других вещей. Кроме того, мои мысли все время вращались вокруг «незрячей провидицы», но я не мог продвинуться в этом отношении ни на дюйм. Агенты Магиллври ничего не сумели раскопать. Еще раз наведываться к мадам Бреда смысла не имело. Оставалось держаться рядом с Мединой, смотреть, слушать и надеяться на удачу. В итоге я решил, что если мне снова предложат поселиться на Хилл-стрит, я приму это предложение.

Мне остро не хватало Сэнди, но он не выходил на связь, а я, помня его слова, не искал встречи. Единственным, с кем я виделся в начале мая, был Арчи Ройленс, который, похоже, забыл про своих куликов и основательно застрял в Лондоне. Он знал, что я занимаюсь каким-то важным делом, и горел желанием поучаствовать, но с Арчи надо было соблюдать осторожность. Этот замечательный пилот, человек необычайно широкой и доброй души никогда не отличался осмотрительностью. Поэтому я ни во что его не посвящал и предупредил Турпина, его закадычного друга, держаться этой же линии. Однажды вечером, когда мы ужинали втроем, Арчи начал потешаться над мрачной физиономией несчастного маркиза.

– Ну до чего же ты все-таки унылый тип, Турпин, – язвил он. – Я слышал, ты собираешься жениться – может, в этом все дело? Давай, возьми себя в руки, держись бодрей! Женитьба – это не так страшно, как кажется поначалу. Взять, к примеру, нашего Дика…

Я поспешно сменил тему, и мы выслушали его мнение насчет современного театра. Арчи был усердным посетителем премьер и имел особые взгляды на драму. Лишь в редких случаях он не засыпал еще в середине первого акта, а просыпался от того, что его будили капельдинеры, когда зал был уже пуст. Ему нравились пьесы со стрельбой и дешевые фарсы – как и вообще все шумное и пестрое. Серьезные драмы вызывали у него стойкое отвращение. Но особенное негодование вызывала у него одна пьеса, в которой всесторонне рассматривались трудности пятидесятилетней леди, воспылавшей любовью к своему пасынку.

– Какая гадость! – жаловался он. – Какое кому дело до того, что там вбила себе в голову эта старая кошка? Но, верите ли, все вокруг глаз не могли оторвать от сцены. Один малый даже заявил, что это просто шедевр трагической иронии. Каково, а? Что такое трагическая ирония, Дик? Я-то всю жизнь был уверен, что ирония – это тот тон, которым командир расхваливает твою смекалку, когда ты выставил себя полным ослом… Кстати – помнишь ту девушку в зеленом платье, которую мы видели на танцах? Так вот, я видел ее в театре. Она сидела в ложе с каким-то чернобородым типом. И мне показалось, что ей нет никакого дела до того, что происходило на сцене. Интересно, кто она? Может, какая-нибудь русская эмигрантка? Сдается мне, что эта глупейшая пьеска переведена с русского… И все-таки, я бы хотел еще разок увидеть, как эта девушка танцует!