Три запрета Мейвин (СИ)

Тогда по телу, и впрямь, прокатилась волна дрожи, зародившаяся где-то в животе, в самой глуби естества, прошедшая по коже, точно обрывком паутины, и, наконец, спряталась под корнями волос, пошевелив их.

— Я и сам не прочь согреться.

Опомниться не успела, как тот, кого матушка пророчила себе в зятья, подхватил меня на руки и трижды пролетел над взметнувшимся озером огня. Казалось, вместе с искрами мы достигнем самого неба, его колдующей манящей бездны.

Ещё и на земле не вдруг оставило чувство болезненно растянутого полёта-падения. И запоздало настигло замирание страха и изумления, точно перемахнуло вдогон за мной через костёр, и ударило в спину, пробив насквозь.

Костёр всё же оставил на мне кровавую метку.

Мужчина ладонью сбил искры с затлевшего подола платья и беспечно рассмеялся. Словно костровой отсвет, на моём лице отразилась его улыбка. Но исковерканная, дрожащая.

Неприметно как-то сгрудившиеся вокруг воины вразнобой откликались шутками и смехом. Но были и такие, кто не разделял веселья товарищей. И их нетрудно было понять. Кому понравится, если боевой вожак, должный приманивать к себе и отряду воинскую удачу, свяжется с отмеченной несчастьями?

От земляков доносился боязливый ропот, они точно пробовали голос.

И мне подумалось тогда: что сталось бы, не постучи в наши ворота золотоволосый воин?

От пережитого я ослабла и не противилась, когда он обнял меня за плечи сильной рукой. Довольны ль были воины его выбором, нет ли — это был его выбор, и они уважали это.

Что же до прочих… Посмел бы кто сказать про меня дурное или хоть косо поглядеть.

Нестройно вывели тревожную мелодию свирели и зашлись, захлебнулись пением.

Он сжал мою ладонь и потянул за собою следом. Вкруг костра стремительно и широко раскручивалась воронка танцующих. И меня унёс пёстрый листвяной вихрь, и, казалось, никогда не прекратиться его вращению, и, казалось, ветер с размаху швырнёт нас в костёр, но и там продлится безумная пляска, воспарит на пепельных перьях…

Я ощущала словно истончившейся кожей сотни прикосновений. Жар чередовался с ночной стынью. Яростный свет — с голодной тьмой, покуда не слился в багровое марево. Мелькали в неостановимом хороводе человеческие и нелюдские лица, и, наконец, всё заслонили глаза, серые, как холодный дым…

Яростно застонав, я зажмурилась и вырвала себя из замороченного круга — прочь, прочь! И время вокруг меня стало прежним. И наваждение исчезло.

Я обернулась. Хоровод зарастил нанесённую мною рану, разорванная цепь соединила звенья-руки.

— Мейвин, — позвала ночь голосом моего жениха. — Ты хотела узнать, сумею ли я удержать тебя? Это несложно проверить. Ты хотела сбежать? Тогда беги, Мейвин.

И я побежала.

Нужно продолжение? Дайте знать об этом в комментариях.

Яблоневый венец

С вершины холма, от сиянья костров в распахнутые объятья ночи. В обрыв. И не бежала, но летела под откос, едва касаясь ногами перьев травы.

Я знала одно. Меня, как ту жену Крунху, никто не мог догнать.

Костёр Бела виден был уже лишь как отдалённое неясное зарево, и слышала я одно биение сердца… когда птицей в расставленные силки влетела в протянутые руки, и кольцо их стальных объятий сомкнулось вокруг меня.

Укус поцелуя ожёг разомкнутые губы.

«Он не придёт», — явилось тогда нерассуждающее жестокое знание, и стало вдруг ясно, что до того самого мгновения я ещё во что-то верила, надеялась… ждала. А тогда — оборвалась последняя надрезанная нить. И я покорилась, отдалась в плен — чужим губам, чужим рукам, чужой воле.

Не хватало дыхания, от бега, от чего-то ещё — глубинного, душного, тёмного, тёплого… В его объятья я падала, как в пропасть, долго, долго… и достигнув её дна, услышала свой отдалённый вскрик. Он поймал мой крик губами — жаркими, жадными…

Та ночь полнилась голосами и шёпотом, шорохом и всхлипами потерянной флейты, и оглушительно пахла яблоневым цветом, и влажной землёй, и предгрозовым небом. Небо накрывало собою землю, и земля дрожала и отзывалась долгим стоном. И всё сливалось воедино, как было в начале времён, и плавилось в жаре первозданного огня…

* * *

Поутру я долго не поднимала головы с плеча любовника. Но не мы властны над временем — время над нами. «Он пришёл и уйдёт, а боль останется», — так сказала мудрая Орнат о моём женихе. Что ж, не ошиблась она и в этом.

Снопы лучей прокалывали листву и золотыми иглами вонзались в зрачки.

Он осторожно отвёл волосы с моего лица, и долго-долго смотрел на меня, приподнявшись на локте.

— Ты прекрасна, — прошептал он с дрожью благоговения и провёл долгим касанием — от виска по щеке, изгибу шеи, к плечу, ниже, ниже… будто стремясь на кончиках пальцев унести воспоминание о той, что ночью Бельтайна принадлежала ему.

Я отворотилась, пряча излом горькой улыбки.

«Измажь я сажей лицо, обрежь длинные косы, обрядись в чумные лохмотья взамен ярких платьев… взглянул бы ты в мою сторону?»

Не знаю, желала бы я услышать правдивый ответ… и потому спросила иное:

— Теперь-то назовёшь ты своё имя или же останешься незнакомцем, с которым свели меня костры Бельтайна?

Он улыбнулся, целуя в ладонь.