Три запрета Мейвин (СИ)

Ошалелые от вина и крови, не остановились и на этом. Зарубили волкодавов, что бросались на убийц хозяев, а были то псы преданные, как редкий человек может быть предан, сильные и столь огромные, что нынешние волкодавы против них щенки. Зарубили даже и коней, от одной лишь злобы; хотя кони были быстры, точно ветры поднебесные, и хороши по всем статям, не подпустили б к себе никого, кроме мёртвых хозяев, и не покорились бы окровавленным рукам.

И приказано было слугам оставить мёртвые тела на поживу воронам, чтоб под страхом лютой расправы не оказали посмертных почестей убитым. Подчинились люди, пуще всего боясь княжьей жестокости. А палачи продолжали пировать вокруг столов, покрытых багряными скатертями. И до того упились, что не видели и не слышали, как небеса низринулись на землю в вое и грохоте и кроваво-стальном мерцании зарниц.

И столь вероломно было предательство, столь велика боль, что нарушился исконный ход вещей. Замедлилось колесо жизни, замерло и поворотило вспять в мельканье спиц.

Пробудился молодой князь от тягостного сна, поднялся с жёсткой от инея травы. Холод пронизал его насквозь, казалось, не одно тело, саму душу выстудив, и живое прежде сердце заковав в ледяную бронь. Не знал он ещё, что холод этот отныне и впредь спутник его неотлучный.

Повёл очами окрест — но заблудился взгляд в снежной долине. Позвал — но лишь вороны откликнулись хриплым граем.

Тогда снял он с пояса расколотый рог и подул в него, созывая фианну, и звук рога вплёлся в метельный вой.

И столь тверда была верность воинов, что и мёртвые явились на его зов.

Таких уж нет ныне. Последние навек уснули за весёлым пиршественным столом.

Соткались из снежной бури девятью девять воинов. Сочились медленной чёрной кровью нанесённые подлыми ударами раны. Ступали в поводу белые кони, стягами вились на вьюжном ветру червлёные гривы. Неслышными призраками стелились псы, белые над белой землёй, карбункулами мерцали их глаза.

— Приказывай, княже… — позёмкою прошелестели голоса.

Удушливой волною поднялись в князе боль и гнев.

За себя он простил.

За себя.

Но не за них. За них прощать он был не вправе.

Молча он указал рукою вспять. И под снежным пологом устремился немёртвый отряд к чаду и беззаконному разгулу проклятого дома.

Свершилось задуманное, но не являлось чаемое облегчение. Отняв жизнь брата, свою жизнь не сделаешь лучше. Топил убийца страх в вине, думал в забытье совесть убаюкать. Но и в хмельном бреду мерещились те, чьи тела стыли на семи ветрах, оставленные на склоне недоброй славы холма.

Дико озирался убийца шалыми, кровью налитыми глазами. Наползала от углов тьма.

— Чу! — встрепенулся, — слышу вой и лай собак, точно катится от холмов охота…

— Ветер воет, да грают вороны, — беспечно возражали хмельные возгласы.

И вновь текло вино, смешивалось, пролитое, с застывшей кровью, и затравленным зверем раздувал убийца ноздри, напиваясь терпким дурманным запахом. Вскидывался в пьяном чаду:

— Слышу перестук подков! Уже близка охота!

— Чудится тебе, княже, — разражались в ответ пьяным смехом. — Град ударяет о кровлю, разбиваются дождевые капли…

Смолкал князь на время, но страх ширился, распирал заледеневшее нутро. Трясся, постаревший за одну ночь, серый и полубезумный от ужаса.

— Слышу — стучат, зовут отворить! Уж у ворот охота!

— Ветви когтят запертые ставни, — отмахивались на это.

— Слышу голос преданного побратима! — выл, в тоске и страхе раздирая грудь скрюченными пальцами, утеряв человеческое обличье.

— То вина говорит в тебе, — донёсся тихий ответ.

Повскакивали с мест убийцы, сворачивая лавки. Неловкими от невмерных возлияний руками хватались за оружье.

Помертвел князь, неспособный и пальцем двинуть, лишь на иссера-бледном лице метался в глазах сумасшедший огонь.

Волнами наплывал холод, вился пар неровного дыхания. Точно паутиной, заткало полы и стены, столы и лавки, и всё убранство частой сетью инея. И от холода этого, что не предвестником скорой зимы, но спутником чего-то запредельного явился, умер огонь, и подёрнулись пеплом изморози поленья.

Из недвижного строя выступил один, антрацитовый ворон сидел на его плече, и не таял иней на чёрных кудрях.

— В веках останется память о дружбе нашей, брат, — промолвил он, без ненависти и гнева глядя на предателя. Холодны были его глаза, и, сколь ни вглядывался убийца, не отыскал в них и тени живого чувства. — Ни один из вас не чтит закон, но мы по старому обычаю подарим вам надежду на спасение. А потому — бегите.

И убийцы побежали. Отталкивая друг друга локтями и кулаками, топча упавших. Лезли из окон, слепые от ужаса. Бежали, спотыкаясь на слабых от выпитого ногах, то сбиваясь в ревущее стадо, то бросаясь врассыпную.

А спустя тот недолгий срок, за который находит цель пущенная стрела, из проклятого дома штормовой волной выплеснула первая в мире Дикая Охота.