Три запрета Мейвин (СИ)

Вороны кружили над ещё не успевшими стать Охотниками, высматривали двуногую добычу гематитами глаз, указывали на неё торжествующим граем и частым хлопаньем слюдянисто блестящих крыльев. Бесшумно неслись по отчётливо пахнущему животным страхом следу гончие Охоты. Развернувшись широким полукругом, летели, припав к кровавым гривам, стремя к стремени, Охотники. И предводительствовал ими тот, кого любили люди за весёлый нрав, за улыбку, ясную, как первый майский день. Тогда же сделался он подобен королю фоморов, самим воплощением смерти, мрака и холода.

Черна беззаконная ночь. Даже боги отвернули лица от земли.

Говорят, нашедших поутру разбросанные цепью тела поразило выражение ужаса, до неузнаваемости исказившее обледенелые лица. Мертвецы промёрзли так, что от них исходил холод, а ведь год едва переступил на тёмную половину. Даже и хоронить их побоялись, опасаясь мести злых сил, да и мало имели желания погребать по закону тех, от кого претерпели немало бед. Присыпали землёй, чтоб не пугались мертвецов дети. А тел погубленных на пиру воинов не нашли, одни лишь следы, словно бы мертвецы сами поднялись отыскивать себе упокоения.

Княжий дом за ночь выстужен был насквозь, как если бы все обитатели в сердце лютой зимы покинули его, оставив настежь двери и окна, и залив пол и стены водой. Тем удивительней, что под перевёрнутыми столами обнаружились пусть и перепуганные до немоты, но живые души — горстка прислуживавших гостям женщин. Даже и отогревшись у очагов, они не сразу прекратили колотиться в ознобе, и иней на их волосах не растаял, обратившись сединой. Хоть и привычные к страху, долго не могли они вымолвить ни слова, но и рассказанному ими не сразу поверили.

Пришлось поверить. Ровно год спустя, когда отворился на закате кровавым колдовством зачарованный холм, и на не знающих устали багровогривых конях, обгоняя метель, пронеслись молчаливые всадники с печальными и суровыми лицами, чтоб бесстрастно исполнять свою повинность, а с рассветом вновь скрыться в недрах сидхена… И так — год за годом, век за веком, пока стоит мир.

А тогда — тогда местные спалили дотла недоброй славы дом и землю под ним разровняли, чтоб и напоминания не осталось о князе-лиходее и затеянной им братоубийственной резне.

А в славном героями Коннахте гадали, отчего печальна и бледна прекрасная королева.

Фоморы — противники Племён богини Дану, обитающие где-то "за морем", то есть происходящие из другого мира. Описаны исполинской силы чудовищными одноглазыми, однорукими существами — уродства эти считаются указанием на невозможность полностью воплотиться в мире явном, за исключением времени Самайна.

Орнат

Орнат провела рукой по моему лицу, отирая слезы. Лишь тогда я поняла, что неслышно, неприметно для себя самой плачу. За повестью прабабки забыла и себя, и горести свои, внимая бедам иным, стократ худшим.

Орнат, удерживая в груди болезненный вздох, привалилась спиной к стене. Гордая Орнат!.. В какую нерасказанную повесть сложилась долгая её жизнь, жизнь духовидицы и колдуньи, когда даже я, внучка ей и наследница, ничего не знала о прошлом, когда она ещё не сторонилась людей и не звалась никому ни бабкой, ни даже матерью, а на лице цвела молодая красота?

— Подай воды, Мейвин. Горло отвыкло от долгих разговоров.

Я поднесла ей напиться.

— Студёная водица… Знобко… точно Охотники явились выслушать их повесть и принесли с собою холод.

Я укрыла её меховой полстью и разбудила ленивый огонь в очаге.

Орнат вновь подозвала к себе:

— Уразумела ль мой рассказ?

— Я поняла, — прошептала с невыразимой благодарностью, прижимая к лицу её ладони, прозрачные, как осенние листья.

Прабабка кивнула, отворачиваясь. Тени гладили её лицо.

— Дни Бельтайна минули, и сила возвращается к нему… — промолвила она словно бы про себя. И вдруг с нечаемой силой обняла, прижала: — Тяжела у меня вина перед тобой, внучка!..

— О чём ты, бабушка? Ведь я и живу лишь благодаря тебе!

На мгновенье её рот искривился в жалкой и страшной гримасе. С гневной горечью Орнат воскликнула:

— В том и вина!

Я, верно, онемела от её слов, а Орнат уж выставляла за порог и, прежде чем захлопнуть дверь, успела сказать напоследок:

— Знай и помни одно: он слишком сильно любил тебя…

* * *

Когда, промаявшись вопросами, на другой день пришла в дом на пригорке, Орнат уж ничего не могла ответить.

Она сидела на том же месте, что и накануне, в том же положении, как обычно усаживалась вечерами смотреть на огонь, но очаг давно остыл, из его зева веяло холодом, как из колодца, поленья подёрнулись пеплом. Черты Орнат застыли в спокойствии, никакое тягостное чувство: ни боль, ни страх, ни тревога не омрачило её последних минут. На губах едва приметна была скупая улыбка — Орнат редко улыбалась и всегда сдержанно, позволяя показаться самому краешку радости, — так, словно бы перед смертью ей передали добрую весть, самое малое. Не щедра она была на улыбки. Её поза и выражение лица говорили о том, что смерть она встречала бодрствующей, но чья-то рука закрыла ей глаза.

Я знала, чья.